— Все это тебе скоро надоест и будешь тосковать по большому шумному городу. Особенно зимой, долгими, темными вечерами здесь вообще делать нечего и можно завыть от скуки.
— Что значит делать нечего? Это ты, наверное, привык жить внешней жизнью, и тебе скучно, если нет событий. А у меня всегда есть дела.
Сам Макаров тем не менее тоже испытывал необыкновенное, ни разу с ним не случавшееся состояние — будто он когда-то был в этом городе и очень хорошо его помнит. Иногда он даже говорил себе, какой дом будет сейчас за поворотом — и там действительно стоял дом, который он видел в своем воображении или в воспоминании. Но помнить он ничего не мог — он никогда здесь не был. По крайней мере в этой жизни. Вдруг и правда в нем проснулся какой-то осколочек родовой памяти?
«А может быть, это просто мой город, то место, где я должен жить? — думал он. — И вот оно раскрывается передо мной, как перед старым знакомым». Это очень взволновало его, вечером в гостинице он долго не мог уснуть и все подбивал Анну на обсуждение того, как бы они могли жить в этом городе и что бы они здесь делали.
Местный краевед, которого к ним приставили, сводил их на следующий день в несколько соборов, давно служивших то складами, то мастерскими, подробно и интересно рассказывал об их истории и архитектуре, росписях; ходили они вечером и в действующую церковь, послушали пение местного хора, помолились про себя, каждый о своем. А назавтра он повел их в самый главный собор города — Успенский, чтобы показать необыкновенную роспись стен. Простым смертным попасть туда было невозможно, так как в соборе размещалось хранилище городского архива, но краевед выпросил у начальства ключи, открыл огромную дубовую дверь, вручил ключи Макарову, попросил закрыться изнутри и после осмотра принести ключи к нему — жил он через несколько домов дальше по улице. В соборе было невероятно холодно, и этот холод усиливал жуткую торжественную оцепенелость глядящих на них со стен святых, тоскливые глаза разных побеждаемых гадов и блеск иконостасного золота. Макарову даже казалось, что он слышит музыку, пробивающуюся откуда-то из-под толщи стен, холодную, морозную музыку. Они, как завороженные, ходили от стены к стене, вглядываясь в потрескавшиеся, осыпающиеся, но все равно еще очень яркие краски.
— Как страшно, — пробормотала Анна, кутаясь в шубу, — почему они на нас так смотрят?
— Они давно никого не видели, может быть, много месяцев. Представляешь, каково им здесь одним в такой холод.
— Все это прекрасно, но только давай выбираться на улицу, я просто окоченела, мы здесь больше часа!
Однако с ключом в замке что-то случилось, и он никак не хотел проворачиваться. Макаров бился с ним минут десять, пока она подпрыгивала рядом и топала ногами.
— Попробуй постучи, может быть, кто услышит?
Макаров ударил в дверь кулаком, но ее мощная дубовая толщина даже не отозвалась на удар.
— Тут ломом можно бить — никто снаружи не услышит.
Макаров еще раз попробовал нажать на ключ — все было бесполезно. Он повернулся и почти физически почувствовал, как взгляды со стен уперлись в него.
— Это они нас не пускают, — сказал он, показывая на стены.
— Ну тебя, и так жутко! Давай бегать, пока наш проводник не придет!
— Ты бегай, а я пойду поищу что-нибудь еще. Пока он нас хватится, мы тут замерзнем.
Он нашел за алтарем лестницу, ведущую на антресоли, с них можно было достать до узенького окошка, которое вряд ли когда-нибудь открывалось.
— Ты бегай, бегай! — крикнул он вниз.
— Больше не могу, да и без толку, все равно не согреваюсь. Придумай же что-нибудь!
Макаров втащил на антресоли тяжелый забитый ящик, видимо, с документами, встал на него и попытался своим ножом поддеть раму, оторвать ее от стены, но сразу понял, что это безнадежно — рама была просто вмурована в стену.
— Придется бить стекло! — крикнул он и сам испугался — так неожиданно гулко прозвучал его голос в стылом воздухе.
— А там высоко до земли?
— Порядочно. Но мы зато сможем позвать на помощь.
Она засмеялась.
— Прекрасное будет зрелище! Залезли в архив и зовут на помощь.
— Ты можешь еще смеяться, — он размахнулся, чтобы рукояткой ножа выбить стекло.
