Наступил кризис. Идейное расхождение между мною и А. С. Серебровским по кардинальным вопросам генетики и диалектики на долгие годы сказалось на наших отношениях.
В начале 1931 года руководство института имени К. А. Тимирязева менялось. Должен был прийти новый директор, Б. П. Токин, который предполагал высоко поднять партийную линию работы в институте. Перед его приходом старый директор института, Р. И. Белкин, должен был провести чистку кадров. В первом приказе были уволены Б. Н. Сидоров и Л. В. Ферри. Когда мы увидали приказ, я бросился к А. С. Серебровскому, но он дал понять, что он тут ни при чем.
Через два дня, придя на работу, я увидал новый приказ. В нем был длинный список фамилий, всех тех, кого освобождали от работы в институте. Список начинался фамилией В. Е. Альтшулера, затем моей, М. С. Навашина и других. Формулировка увольнения была тяжелой. Все мы увольнялись как люди, которые не могут обеспечить развитие классовой, пролетарской науки.
Удар был жесток. Мне исполнилось 23 года, по существу я только лишь приступил к творческой деятельности, к исследованию философских вопросов генетики с позиций марксистской методологии. Все это, казалось, безжалостно прерывалось. Что было делать? А. С. Серебровский как-то говорил мне, что перед генетикой стоят практические задачи и советовал поехать в какой-нибудь совхоз, по его мнению, лучше всего в кролиководческий, и там на практике показать значение генетики. Но мне оставалось неясным, почему Н. И. Шапиро, А. О. Гайсинович, С. М. Гершензон и другие могут обеспечить развитие пролетарской науки, а я не могу. И. И. Агол и В. Н. Слепков были далеко. Буря охватила мою душу. Первая большая буря моей жизни в науке. Казалось, что рушились человеческие отношения, вера в людей. Будущее представлялось мрачным и беспросветным. Было обидно, что мне так грубо выражалось общественное недоверие в то время, когда вся моя душа рвалась к созиданию.
Очень тяжелы были эти минуты, хорошо, что они оказались недолгими. Буря, которая разразилась вокруг меня, на самом деле шумела бутафорскими громами и молниями. Я вспомнил, как хорошо ко мне относились в старом Зоотехническом институте, и пошел на Смоленский бульвар. Директор Института свиноводства Н. П. Козырев выслушал мой откровенный рассказ и просил прийти завтра. На следующий день он сказал, что институт берет меня заведовать кафедрой на должность профессора по генетике и разведению. Он сказал, что знает мою страсть к исследовательской работе и, хотя задачи института лежат в области свиноводства, "мы разрешим сколько вашей душе угодно заниматься своей дрозофилой".
Так я оказался опять в тех комнатах, где А. С. Серебровский в 1927 году начал создавать лабораторию. К сожалению, теперь один, но зато свободен и у меня есть товарищи, которые, несомненно, придут ко мне на Смоленский бульвар, в эти две пока пустые, но столь милые моему сердцу комнаты. На моем столе уже высились пять ящиков с дрозофилами. Это моя работа, я принес ее из Тимирязевского института, она заключена в 250 пробирках с дрозофилами. Пока это все мои материальные лабораторные богатства. В этих пробирках мое будущее. Каким-то оно будет? Конечно, я не знал, что оно будет в цепи тех событий, которые послужат делу преодоления кризиса в генетике, что открытие делимости гена - это практическая реализация ленинского предвидения, по которому залогом успехов новой науки служит ломка метафизических представлений старого естествознания. "Электрон так же неисчерпаем, как и атом..." - провозгласил В. И. Ленин. Ген делим, это показало исследование скютов. Это означало, Ленин прав в понимании бесконечности природы. Идя по этой дороге, генетика в проблеме гена будет развиваться без метафизических пут.
Все чаще и чаще я стал обращаться к проблемам эволюции, к открытиям С. С. Четверикова, к моим разногласиям с ним в вопросе о роли изоляции. Вернувшись на Смоленский бульвар, я твердо решил приступить к серии работ по генетике популяций дрозофилы. Я вернулся к миру идей моего учителя С. С. Четверикова. В 1966 году вышла в свет большая книга "Эволюция популяций", где я подытожил результаты почти 40 лет упорного труда по этим вопросам, как моего, так и целых коллективов, с которыми работал. Однако тогда, на Смоленском бульваре, я был еще один. На мою долю выпала необходимость организовать всю работу, от начала до конца. Как же справиться с этой задачей, если лаборатория пуста и мне давали всего лишь одного лаборанта? Как заполнить тот идейный и общественный вакуум, который возник вокруг меня после такого оскорбительного увольнения из института имени К. А. Тимирязева? К счастью, понадобилось немного времени, чтобы все снова закипело у нас на Смоленском. Наша новая маленькая генетическая бригантина под песни юных матросов распустила алые паруса на фок- и на грот-мачте, вода забурлила под форштевнем, и мы пошли навстречу ветрам в загадочную даль океанов науки.
