К этому дымоходу прислонил развесистую ольху, которая должна была служить лазивом-лестницей. Теперь требовалось связать решетку, что я и сделал из лещиновых прутьев. Решетку я положил на раструб осокоря сверху. В ствольной дыре на земле оборудовал все для ватры - коптильня готова. Обезглавлению рыбу пластал пополам, солил, натирал диким чесноком и укладывал на решетку, окутанную дымком. Теперь оставалось только отгонять вороватых дроздов.
За работой дни миновали, как щелканье кнута. Я не на шутку испугался, что не знаю, каков нынче день, какое число. И стал возобновлять в памяти недавнюю планиду от туманного Перевала. А поскольку ежедневно со мной случалось какое-нибудь происшествие, взялся считать все минувшие дни на этом захолустном поприще. Дальше решил завести себе календарь. Вырезал порядочный кус бересты и на ней раскаленной булавкой выписал числа и месяцы. Календарь спрятал в сухую расщелину скалы, чтобы затем отмечать на нем каждый прожитый день.
Было воскресенье. Полагалось помолиться, но сначала я пошел искупаться в реке. Моя запруда сотворила глубокий омут, по поверхности споро бегали жуки-водолюбы. Я вошел в воду по пояс и лег. Тысячи острых клинышков вонзились в тело, река кремнистой мочалкой продерла кожу, заломила кости, промыла мозги. Голос горы загудел в моей крови, сжимая сердце, мускулы напряглись каменной твердостью. Я лежал, отдав себя власти воды, протекающей сквозь меня насквозь, а рыбы нежными, будто резиновыми губами тыкались в плечи, в мочки ушей, в соски.
Затем, омытый и обновленный, лежал я, раскинув руки крестом, в траве, и трава прорастала сквозь меня, что-то бормоча, как ворожка-зелейница. И я шептал:
«Господи, вот я тут, слабый и убогий, потерявший мир и себя потерявший. Дальше заблудиться уже нельзя, ниже упасть тоже. Возьми меня, Господи, в свои руки и делай со мной, что хочешь».
Припутник - придорожная трава холодила затылок, щекотала уши. Его тугие, жилистые листья уже привыкли к моим ногам на этом проселке и теперь доверчиво льнули к телу, отдавая свою зеленую росу, свою живительную откорневую силу. Я лежал и думал:
«А разве я не тот припутник у стоп Господа, охотно готовый узнать Его промысел? Малый живой крестик в диком лоне горы».
Мы ничего не даем этому миру. И ничего не отнимаем у него. Мы - золотые песчинки реки времени. И река сия выносит нас туда куда надлежит, и тогда, когда приходит время. И все вокруг, что кажется тебе прекрасным, - твой насущный хлеб души.
Никогда не думай, что сеешь в пустой или неплодородный грунт, что твои семена не взойдут, затопчутся. А если и уродят, то на пользу другим, не тебе. Просто сей, ибо так полагается тебе, ходящему по этой земле. Ибо ты семя, брошенное с Неба.
Я ладонями гладил, грел землю, ставшую мне неожиданным приютом, открывшую мне свои дары.
А к сердцу почему-то прибивались слова, услышанные на Красном поле перед атакой. Его называли все Попиком. Сухенький, тихий, молчаливый, с книгой за ремнем. Учился, говорили, в православной гимназии, но выгнали. Может, потому и прозвали Попиком. Мы с ним числились в одном рое-взводе и на насыпи под Рокосовым лежали плечо к плечу. Я изнывал от страха, глотал твердые комки. А Попик читал свою книгу и даже что-то черкал там грифликом.
«А ты не боишься?» - спросил я.
Он поднял на меня свои смиренные очи в белых ресницах:
«А что, если боюсь? Что и для кого это важно? Ничего не стоит бояться, кроме самого страха. Нас больше пугает сам страх, а не то, что от него делается».
«А что должно произойти ныне?»
«Божья воля, браток», — с могильным спокойствием ответил Попик.
Еще пущей стужей повеяло в мое сердце от этих слов.
«Как думаешь: мы их побьем? Должны, правда? Батько Волошин говорит, что на нашей стороне Отчизна и Бог...»
«Бог на стороне великих батальонов», - грустно молвил
он.
«Как ты сказал?»
«Не я сказал, Наполеон так говорил. А у нас и стрельцов мало, и гверов-винтовок, и патронов...»
«Так почему мы тут?», - не унимался я.
«Потому что се - крест, - отрезал Попик. - Кто-то его должен понести и через это поле».
«Но почему мы? Мы же не вояки. Я должен заниматься науками. А ты - крестить и венчать. Каждому свое, не так ли в Письме написано?»
