Из-за этой его хитрости могли б никогда до алтаря не дойти. Дед был горяч, бабка тоже; зацепились как-то раз друг с другом и, понятно, разругались насмерть. Бабка бросила в него обручальным кольцом и ушла навсегда, гневно колыша юбками.
Только ведь, знамо дело, если баба тебя захомутает, сети свои накинет - пропал с потрохами. Так и дед пропал. Целую неделю жестоко боролся с собственным гонором, потом выругался как сапожник (всегда любилrugalsie) и отправился к бабке. Взбешенный пошел: он, первый подмастерье, пан Константин, а ничего поделать не может - женщина.
А тут из ворот выходит бабка, да не одна, а с тем самым Иполитом, что у Вронского дерево портил. Дед не сдержался - разломалась трость на Иполитовой башке.
- Что ж это ты с таким-сяким ходишь, что даже двух дощечек вместе склеить не умеет, с таким лахудрой немытым, что три раза в цехе экзамен проваливал?
Потому как тот тоже был столярным подмастерьем, только куда ему было до деда. Ни один из хозяев видеть его не желал, разве что Бронский этот, что халтуру в провинцию гнал.
Но и бабка тоже не хотела видеть деда. Гордо так ушла. Ушел и Иполит с распухшей головой (в аптеку за свинцовой примочкой), ушел и дед с сердцем, разодранным в клочья. На Вислу топиться.
- Иду я за ним, - говорит бабушка, - а он стоит над Вислой, голову обхватил руками и смотрит. А глаза у него - само отчаяние. Потом садится, гамаши снимает. Не выдержалоsierdce мое, подошла к нему. А он…
Известно, что с теми, у кого вихры черные да крученые, шутки плохи. И дед, вместо того чтобы отдаться волнам, с сердцем, все еще разодранным в клочья, изметелил бабку по первое число.
- Это я-то должен жизнь свою топить? Пальцем поманю, и десяток таких прилетит.
А потом, когда вся злость из них вышла, сели рядком и, обнявшись, смотрели сквозь слезы на звезды, широкими косяками падавшие в темную реку…
И лишь много лет спустя признался блудник: потому гамаши стягивал, что ноги горели и в Вислице хотел помочить их.
Дальше уже легко догадаться: алтарь, скромненькая свадебка, кто-то городового стукнул горшком с фуксией, и сразу - долг со свадьбы на всю жизнь. А годы летели. Фотография осталась: бабушка в шевиотовом платье, в шнурованных до половины икры высоких ботиночках, дедушка в до смешного узкой тужурке, с новой тросточкой, грозно уставился в аппарат фото-
графа. Зная дедулю, можно на миллион поспорить, что тогда он в душе чертыхался.
Не хочет больше бабушка говорить об этих годах. Один на другой похожих, голодных и тревожных, изредка прорываемых светлым воспоминанием. К чему говорить о тех годах, если сегодня человека тешит совсем другое.
- А как там было с собраниями, бабуль?
И как теперь отвечать, если годы такие давние, четвертые и пятые нового века, и все поблекло, как та фотография?
- По сорок мужиков иной раз собиралось. Надымят, насорят, пол - оттереть потом не могла. А этот… как бишь его там? Болек Шибинский, всегда пепел в цветочные горшки стряхивал. А раз даже фуксию опрокинул… Так красиво говорил, - вздыхает бабушка, - в дочку Михальского был влюблен…
- Ну и что? - трагическим, можно сказать черным голосом спрашивает Владек, потому что у него сейчас первая (самая большая, единственная и последняя) любовь, а потому все так трагично и черно.
- Ну и ничего, - мрачно говорит дед. - Попался в конце концов.
- В Сибирь его сослали?
- Если бы! Хуже - женился.
- Константин, - строго говорит бабушка, - Константин.
…В маленькой комнатке звучали лозунги, грозные и сильные. Тогда бабушка впервые услышала слово «революция». А отец наш, мальчишка еще, стоял у ворот и смотрел, не идет лиgaradawoj. 1905 год был тогда, год бунта, гневно сжатых кулаков и красной песни: «На
баррикады…». Отца и дядю выгнали из школы за забастовку. «Они всегда были шебутные» - говорит бабушка и смотрит на лысого отца с какой-то укоризной.
- А тот жилец, что снимал у нас, как его? - тут же спрашивает кто-то, желая увести разговор от темы дяди.
- Борисевич… Ах, что у меня из-за него было! Помнишь, Костик, как с нелегальной литературой вышло?
- Угу, угу, - бормочет дедушка, ловко уворовывая у отца сигарету, потому что своих за все восемьдесят четыре года, что живет и грешит на этом свете, у него не водилось. -…А как же, помню, помню.
