Инна норовила приложиться к губам. Интимно сообщала, что Хейдер — милый, но неопытный. Что она имела в виду? Что я — не милый, но опытный? И главное — какое лизоблюдство перед будущей властью!
Малков округло улыбался и предлагал сфотографироваться как Чиччолина:
— У тебя, понимаешь, не должно быть тайн от электората!
Последнее слово он произносил с гордостью. В его лексиконе оно было неологизмом.
Из скороговорки и объятий неожиданно соткался Пашка:
— Божич, ты просто обязан поведать радиослушателям…
Я вдруг почувствовал себя человеком общественным. Вроде официанта на старте банкета: всем нужен. Пережил даже своеобразную эйфорию.
Какие, однако, гримасы корчила судьба! Как обманывала! Льстила так дешево, будто я был партийным функционером.
— Ну так как же? — осведомился Пашка. — Смогу ли я, так сказать, лицезреть?..
Я барски улыбнулся:
— Сможешь, пошли.
В студии все получилось экспромтом. Потеть не довелось. Фотографии обнаженных красоток буквально насиловали своей телесной гармонией. Их оптимизм казался чьим-то неопознанным эшафотом.
Между тем, я о чем-то болтал в микрофон, кого-то цитировал, брался даже поучать:
— Кто может предложить рецепт — пожалуйста! А кто не может — пусть не забавит публику.
Так прямо и рубанул.
Пашка нажал на стоп.
— Ну, ты и лепил горбатого… Этаким чертом!..
— Мастерам художественного слова посвящается, — парировал я. — Ты бы, кстати, поставил какую-нибудь музыку.
— Что предпочитает маэстро?
— "Битлы" есть? — спросил я тоном, каким спрашивают об осетрине.
— Ну натурально! — откликнулся Пашка. Он был талантливо долгорук. Подозреваю, что именно его жесты копировали дирижеры и хищные птицы.
Минуту спустя закружилась пластинка. Шуршание иглы по винилу выуживало из подсознания образ стеклореза. Хорошо еще — не бормашины. Потом до меня донеслось: "It's been a hard day's night…"
О, "Битлз"!.. Афоризм, заменивший эпоху. В том числе и в моей жизни.
Я расслабился. Сидел и слушал. На редкость естественное занятие — сидеть и внимать музыке, потихоньку возвращаясь к себе. Жизнь — это, оказывается, перевод шумных и бесконечных пауз на язык тихих и кратких мелодий. Временами, правда, велик соблазн принять первоисточник за китайскую грамоту.
— Ты какой-то грустный, — заметил Пашка. — Хочешь, я тебе новогоднюю передачу поставлю?
Я хмыкнул.
Над той программой мы карпели вместе. Назвали ее: "В год Лошади — со Змеей на шее" /бедная, конечно, лошадь…/. Был там эпизод. Автовокзал. На выходе из общественного туалета Пашка интервьюирует облегчившегося мужика:
— Ну, и как вам, так сказать, удобства?
— Ни хуя себе! — удивленно отвечает мужик. /Пашка потом эту реплику смикшировал, но все равно…/
Жаль, отца Евгения тогда не пригласили. Толкнул бы после всего рождественскую проповедь. Для профилактики и смягчения нравов.
— Ладно, — говорю, — пойду я. Страждущие, жаждущие — сам понимаешь.
— Помнишь, у Фредди Меркури есть такая тема: сэйв ми, сэйв ми — спаси меня!..
— У Аллы Пугачевой, — говорю, — тоже есть.
— Ну, ты — конь!
— Холодно тут у тебя. Я бы на твоем месте побрился и повесил здесь портрет Малкова.
— Как будто от этого потеплеет.
— Нет, серьезно. Малков с Чиччолиной — художник и модель. Представляешь?
— Тебе, кстати, Ириша Сорока привет передает.
— Странные у тебя ассоциации.
— Божич, блин!
— Ладно, ладно. Кланяйся ей.
— Может, крутнуть "Что ж это со мной? Это… бабье началось лето"? — пропел Пашка.
— Ты бы нас, — говорю, — хоть познакомил, что ли. Студент-заочник…
Невероятно, но с Ирой мы ни разу не виделись. В этом заключалась неуловимая интрига. Я делал с Пашкой программы, она делала… Со мной получался какой-то капустник. Ей нравились музыкалки. Пашка называл ее "наша проникновенная ведущая". Объяснял красоту ее саунда чуть ли не степенью насморка. "Понимаешь, — говорил, — она вот так на кончик носа сдвинет очки…"
Иной раз я забегал в студию, и выяснялось, что она только-только ушла. Наконец однажды я услышал ее голос близко. На кассете. Она пела егоровскую песню, ту самую…
— Так включить? — повторил вопрос Пашка.
Вместо ответа я с порога помахал рукой. Не хватало мне еще заблудиться в собственной печали.
