Пользуясь простой уверткой: не читая почту и не подходя к двери, – я оставался в безопасности, пока не подвесил за щиколотки из окна класса юного Беннетта Эша.
Что будет теперь? Дисциплинарный трибунал потребует от меня, как в церкви моего отца требовали от беременных девушек – предстать перед конгрегацией?
Признаешь ли ты, Аделина Кёниг, что открыто грешила перед богом и оскорбила его паству?
Молишь ли ты бога, ради спасения Христа, чтобы он простил твой грех, и просишь ли прихожан простить тебя?
Намерена ли ты изменить свою жизнь и с помощью Святого Духа жить в соответствии с божьей волей?
Или ты просто сбежишь и не скажешь никому о своей беде?
Старшая школа Бахус-Марша была двухэтажным зданием из красного кирпича предположительно в эдвардианском стиле, отделенная от овала[9] Мэддингли двухрядной дорогой, по которой ездили пятитонные грузовики с углем, рассыпая понемногу из своего груза на железнодорожном переезде, ускоряясь по пути неизвестно куда. Я уже разбил благородное сердце своего отца. Если бы он встал на той стороне оживленной дороги как-то после полудня ранней осенью 1953 года, он был бы сокрушен, узнав, что именно я, его любимый сын, вывесил тринадцатилетку из окна второго этажа.
Я сожалел. Я вечно сожалел. Я прибыл в Бахус-Марш за четыре года и три месяца до этого. У меня будто бы не было ни жены, ни даже девушки. Имя у меня было очевидно немецкое, но я не был, как любой мог убедиться, трусом. В первый год я играл крайним нападающим за Бахус-Марш, и в «Экспрессе» написали, что я был «быстр и скользок, как угорь».
Потом Батч Дэли назвал меня кислокапустником.
Меня звали Баххубер. «Прими это как шутку», – сказали они.
Я улыбнулся, и меня неверно поняли, как я и добивался. Вскоре я повредил ахиллово сухожилие. Это казалось единственным безопасным решением. И именно таким существом я стремился стать всю свою жизнь. Я стал таким мастером по части избегания конфликтов, что до сих пор кажется невероятным, что меня победил ребенок.
Второй класс старшей школы был до моего приезда печально известным средоточием буйства и гама, медленно закипавшим котлом, им заправляли мальчишки, которым ежегодно отказывалось в переходе в третий класс и которые пребывали теперь в чистилище, ожидая дня, когда смогут законно положить конец своему образованию. «Мне уже четырнадцать, хрена с два вы теперь меня тронете».
У меня была степень, но не было педагогической подготовки. К моему удивлению, я оказался успешным учителем неприкасаемых. Директор был благодарен, но что втайне думали обо мне дружелюбные коллеги, я никогда не смогу узнать. Инспекторы департамента образования, однако, меня любили: Очень хороший учитель, работающий честно и усердно в сложной среде.
Поэтому я не ожидал, что меня погубит Беннетт Эш, которого я давно укротил. У Беннетта грязь въелась в худые запястья, а под сломанными ногтями, уверен, скопились гниды. Именно Беннетт, сидя в первом ряду, куда я его поместил, обвинил меня в том, что я держу «балтов» в классе.
С чего бы вы начали?
Я спросил его, кто такие, по его мнению, балты.
Он думал, что это побегайцы, сэр. Он имел в виду беженцев, людей, которых выгнала из дома война.
Я мог бы проводить его к карте мира, с розовой Британской империей и другими лоскутками. Мог бы показать ему, что балт – это краткое название балтийца, человека из стран Балтии. Но смог бы он хотя бы найти Балтийское море?
Как я мог «научить» его, что австралийское правительство умышленно обозначило перемещенных лиц «балтами»? Именно так слово проникло в его лексикон. Сколько недель потребовалось бы, пока он понял бы, что австралийское правительство отбирало светлокожих «нордических типов» как будущих граждан и что они были названы балтами, чтобы сбить всех с толку?
Конечно, у меня были свои старые шрамы и страхи, мое глубокое чувство неприкаянности: я не отсюда, это не мой пейзаж, меня лишили моей родной земли, которую так тщательно изображал Каспар Давид Фридрих[10].
Я спросил Беннетта, знает ли он, что такое «нордический тип».
– Вы никогда нас этому не учили, сэр.
– Хорошо, сядь. Верни носовой платок в карман.
