– Нас не отличишь от куска мыла, – сказала она (очень довольная), и мы подъехали к свалке Дарли. Это было печальное зрелище, место для совершения преступлений: ворота и сразу внутри маленькая хижина, не больше уборной. Дымящийся сорокачетырехгаллонный барабан крутили двое мужчин: Келвин, управляющий (чей мощный живот был скрыт кожаным фартуком), и жилистый мужичок в помятой шляпе, севшей безрукавке и шнуровом ремне. Он щеголял в пыльных ботинках-говноступах.
Миссис Бобс не остановилась попросить разрешения, но проехала прямо и решительно встала на ручном тормозе. Она тут же выскочила из машины и начала подпрыгивать, чтобы развязать веревки, до которых не могла дотянуться. Если это должно быть сделано, лучше сделать это быстро.
Я поднял приговоренный пропеллер с одеяла и позволил миссис Бобс направить меня к его последнему пристанищу: среди спутанной ржавой проволоки, битой керамической плитки, свежих обрезков досок.
«Готово», – подумал я. Отвернулся, скрутил свою веревку, распутал ее бечевку и одеяло, прежде чем аккуратно уложить все на заднем сиденье. Раньше я считал свалку оптимистичным местом, одним из великих демократических институтов Марша. Не нужно платить за вход, можно забрать, что хочешь. В любые выходные можно было наблюдать четыре поколения одного семейства, избавлявшегося от бутылок, или свежескошенной травы, или последней коляски, или устраивающего частную охоту за сокровищами в открытой яме, где можно найти маслобойки, или сепараторы Лаваля[15] и другие штуковины (мама, мама, что это?) неизвестного происхождения и назначения. Деревенский инженер угощал своих модных гостей на сервизе со свалки Дарли. Его происхождение не было тайной. Он восхищался этой добычей не меньше, чем восьмидюймовыми колесами от коляски, которые привели его сына к победе в детских гонках на самодельных каталках.
Я повернулся и увидел, что она держит в руке ножовку. Келвин и его сподручный жарили сосиски и не интересовались происходящим. Я был свидетелем попытки миссис Бобс снять кок с пропеллера. Она нашла уязвимое место, где заканчивалась медная обшивка.
У нее был не тот инструмент для работы. Мне ничего не оставалось, кроме как смотреть и смахивать мясных мух с лица, а она прорезала винт до середины и только тогда отказалась от ножовки. Затем она выбрала кирпич, чтобы атаковать пропеллер, ее шея и щеки горели от задора. Когда она достигла убийственного разделения частей, я вспомнил, что утверждалось, будто Лавуазье[16], когда его голову отрезало гильотиной, моргнул двадцать раз, чтобы дать сигнал слуге. Я молился, чтобы это оказалось неправдой.
– Вы не знаете моего свекра, – сказала она. – Иначе бы вы так на меня не смотрели.
Я был слишком взволнован, чтобы говорить о Лавуазье, так что не огорчился, когда нас прервали ответственный за санитарную утилизацию и его напарник. Келвин подобрал ампутированный кок, и на секунду я подумал, что тот спасен, но затем он бросил его в бездну.
Когда миссис Боббсик вернула ножовку в машину, я заметил на себе враждебный взгляд приятеля Келвина и принял его за осуждение. Я поспешил присоединиться к сообщнице, не сознавая, что он следит за мной.
– Дерьмократ, – сказал он, явно радуясь, что застал меня врасплох. – Не знаешь, кто я, верно?
– Не думаю, что имел честь.
– Никакой чести, – подхватил он, и я узнал по таким же злым глазкам отца Беннетта Эша.
Миссис Бобс завела двигатель.
– Я знаю, где ты живешь, – пригрозил Эш, открывая пассажирскую дверь. – Залезай, – скомандовал он, и я услышал, как жестоко жизнь срезала с него мясо и оставила со шнуровым ремнем и в севшей безрукавке.
– Я вывешу тебя из окна, хренов балт.
Миссис Бобс включила первую передачу. Я захлопнул дверь. «Форд» яростно прошелся по лужам, проехал по перерытой бульдозером земле и выскочил в ворота.
– Что это было? – спросила она.
Я не решался подать голос для ответа.
– Боже, ну и ублюдок.
Миссис Боббсик ехала аккуратней, чем раньше. Она замедлилась, затем замедлилась еще. Обогнув овал Дарли, съехала на обочину.
– Вот, – сказала она.
Подала мне платок.
Если она думала, что я плакал, это было не так, но я не мог взглянуть на нее прямо. Наконец я признался ей в том, что обещал никогда не упоминать.