Дочка становилась старше, ее дружба с отцом крепла, появлялись новые дела и заботы. Лене не всегда удавались задачки, а мама заставляла решать. Украдкой от мамы Лена пробиралась к телефону, шептала в трубку условия задачи; к счастью, папа все сразу понимал, даже угадывал сказанное шепотом и, если в эти минуты не решал свои задачи в Генеральном Штабе, быстро решал задачи Лены. Но чаще всего oн просил подождать до ночи. Лена соглашалась. Она знала, что в таком случае ей надо оставить на папином письменном столе рядом с его толстущими книгами по военной истории и стратегии свой тощенький задачник, и тогда папа, вернувшись даже глубокой ночью, очень усталый, все же улыбнется, взглянув на отчеркнутые задачки, и решит их на специальном листке, оставленном Леной. Зато в другой раз, когда у папы найдется время, он надолго усадит Лену рядом с собой, будет спрашивать ее по арифметике и станет так ясно и просто объяснять, что окажется — очень легко можно все понять.
Воспоминания, которым не было конца, начинались словами: «А помнишь, мама...», и кончались фразой: «Ты, Витя, этого не помнишь, ты был совершенно маленький…» Это напоминание очень задевало мальчика, тем более что и ему тоже было что вспомнить. Папа любил охоту и хотя не брал Витю с собой, зато разрешал ему не только подержать двустволку, но даже чистить ее. Тогда же папа вырезывал себе и Вите шпаги, они фехтовали, и когда Витя побеждал, папа давал ему поиграть свою настоящую саблю.
Еще лучше помнил Витя, как папа приехал к нему в Евпаторию в детский санаторий и пробыл там с ним три дня. Тогда они гуляли, играли в шахматы, читали. Папа смотрел, как Витя и его товарищи вырезают картинки из календаря «1812 год», и рассказывал им о Кутузове, Суворове и Багратионе. У Вити сохранились книги, которые тогда привез ему папа, и тетради с нарисованными им скачущими всадниками.
Как раз в те дни были маневры Черноморского флота, и Витя видел с берега, как шли вдали корабли, как мчались, вздымая буруны, торпедные катера, а над ними проносилась морская авиация. Папа все объяснял, — он мог все объяснить, про все рассказать. А когда Витя приехал в Москву, они ходили с ним в Музей Красной Армии, и опять папа очень интересно рассказывал о боях гражданской войны.
Еще помнил сын генерала, как он был с отцом в Мавзолее Ленина; отец поднял его тогда на руки и пронес так, чтобы мальчик хорошо видел спящего Ильича и навсегда запечатлел в своей детской памяти его образ.
Мерно тикали в квартире Ватутиных часы, и под их ход в детскую спальню вернулся сон, ласково одолел детей. Они незаметно уснули.
Спал по-прежнему генерал в машине, но по-прежнему не шел сон к Татьяне Романовне.
Она думала о том, как счастливо жила их семья, как внимателен всегда был к ней Николай Федорович.
И никогда, вспоминала Татьяна Романовна, не искал Ватутин случая отдохнуть, никогда он не жаловался на усталость, всегда старался поменьше думать о своем здоровье. Дважды он чуть не поплатился за это жизнью.
В Ростове, заболев брюшным тифом, он трое суток продолжал работать, пока его не увезли в больницу. В Москве, несмотря на два тяжелых приступа аппендицита, Ватутин все откладывал операцию, ссылаясь на занятость. Однажды утром появились симптомы третьего приступа, и все же Николай Федорович, пообещав жене заехать в госпиталь, поехал в Генеральный Штаб. Татьяна Романовна позвонила в госпиталь. Старый хирург генерал Мандрыка, узнав о грозящей Ватутину опасности, сам помчался в Генеральный Штаб. Только что приехавший Ватутин потребовал у адъютанта очередные дела, а генерал Мандрыка запретил выдавать дела и попросил, чтобы заместитель начальника Генерального Штаба явился в его распоряжение, на хирургический стол. На помощь профессору пришел секретарь партийной организации, и Ватутину пришлось подчиниться.
Оперируя, хирург изумлялся тому, как мог Ватутин работать с приступами такой боли.
Всю жизнь самозабвенно работал Ватутин и в таком труде видел счастье.
И теперь Татьяна Романовна знала, что Николай Федорович, рвавшийся с первого часа войны на фронт, не будет щадить себя.
