— Да! — сказал Костя Костромин. — Вот именно! А психика школьника очень чувствительна, правда, Саша?
Все рассмеялись, Костя обнял друзей и увел их от Каштановых.
В дверь позвонили, и на пороге появились еще два дружка — Володя Фокин и Роман Багаев. Каштанов подозвал Фокина, достал большую папку его акварелей и стал хвалить.
— Я, вообще-то, не очень понимаю, но мне нравится… Особенно эта работа — избы, белесые столбы, разбитая дорога… И не в безвоздушном пространстве все, а в воздухе… Воздух осенний чувствуется…
И тут Фокин показал себя, как потом говорила Елена Васильевна. Нет, он не нагрубил, не надерзил. Он крайне вежливо поклонился и попросил разрешения преподнести эту работу Алексею Алексеевичу.
Каштанов внимательно посмотрел на Фокина, словно никогда не видал его.
— Спасибо. А тебе не жаль с ней расставаться?
— Для вас — не жаль.
— Ты лучше бы сочинения не списывал, — в сердцах сказала Елена Васильевна.
— Между прочим, Елена Васильевна, я не списываю. Я учу учебник. Или вы считаете, что в нашем советском учебнике не все правильно? — с расстановкой, но нисколько не волнуясь, проговорил Фокин.
— Иди! Иди к ребятам! — резко сказал Каштанов и отвернулся.
Каштановы долго молчали.
— Это он уже сейчас такой… А вырастет? — проговорила Елена Васильевна. — А вон дружок его. Роман Багаев, вон, смотри, Паше Медведеву жевательную резинку продает, да втридорога, я уверена… Нет, ты посмотри, посмотри… Что у него там из карманчика верхнего вместо платочка торчит? Не знаешь? Так я тебе скажу… Бумажка у него сторублевая… Хочешь посмотреть?
Каштанов вздохнул и сказал, что он с удовольствием посмотрел бы, потому что никогда не держал в руках сторублевой бумажки.
— Могу продемонстрировать… Позвать?
— Алена! — сказал Каштанов. — Ну что ты от меня хочешь? Вот сейчас, сегодня, я могу сердиться вместе с тобой, возмущаться, качать головой, обвинять всех и вся. А представь себе, что я соглашусь. Тогда что? Открою рот, скажу «да» — и вот я целиком отвечаю за этого Фокина и за Романа с его сторублевой бумажкой. Где он ее взял?
— Не знаю… Алеша, скажи «да».
— Нет!
— Скажи, Алеша, «да», — совсем тихо повторила Елена Васильевна.
— Нет! Нет и нет! И почему ты так настаиваешь? Ведь я соглашусь, я и дома бывать не буду, с утра до вечера в школе! Об этом ты подумала? И книгу мою — в ящик, в самый дальний ящик — подумала? И стану я вроде пионервожатого, мальчишкой на побегушках у директора…
— Этого с тобой не случится.
— Как же не случится? Обязательно так и будет! Где урок сорвут, где украдут, где напьются, всё на меня: «Па-ачему слаба воспитательная работа? Па-ачему?»
«Точно, именно так и будет», — подумала Каштанова и выложила свой последний и главный аргумент:
— Ты, Алеша, неправ. Идти в воспитатели, не идти в воспитатели — ты решаешь так, словно речь идет о твоей или моей судьбе.
— А на самом деле?
— А на самом деле речь идет об их судьбе… Ты их судьбу решаешь сегодня, — показала Каштанова на ребят. — Но больше я ни слова. Больше мы об этом ни слова.
Каштанова поднялась и ушла в другую комнату, где Андрейка демонстрировал всем желающим удивительное свое свойство: если его дергать за волосы, даже изо всех сил, то ему совсем не больно. Его уже вся школа за волосы дергала, весь второй класс и четвертый, и даже один семиклассник дергал, а ему не больно.
Между тем события в квартире Каштановых шли своим чередом. Именно это слово нужно поставить здесь: события! Где два человека, там событие, там происходит нечто такое, от чего меняются жизни.
Фокин позвал Галю Полетаеву, из-за которой Саша Медведев только что ел землю, постоять внизу.
— Зачем? — соглашаясь, спрашивала Галя. — Ну зачем?
Но Фокин не Медведев, ему изобретательность в ухаживании ни к чему, он просто взял Галю за руку, холодно посмотрел ей в глаза, и она послушно пошла за ним, хотя и не без страха. Вот уже несколько месяцев они выясняли отношения друг с дружкой и уверяли друг друга, что теперь каждый из них свободен и может ходить с кем хочет.
Но одно дело — говорить, а другое — на глазах у всех целый вечер танцевать с Сашей Медведевым, да еще позволить ему есть землю! Фокину, конечно, уже донесли, думала Галя, и он, конечно, не простит ей, но вот это ей и нравилось — что удалось его задеть.
