Домой он вернулся под вечер, в комнате его поджидал Мишка Игнатьев.
— Друг твой, Сашка-то ленинградский, в больнице лежит. Меня Гудков к нему посылал, а врачиха сказала, чтобы самый близкий человек пришел. Я говорю ей, мол, нет у него близких, в Ленинграде все померли, а Сашка Лебедев тебя назвал. Вот давай сходи. Заводская больница, второй этаж, палата двести шестнадцатая, но там без тапочек не пускают.
…В двести шестнадцатой было восемь коек. Проводившая Леньку до дверей молоденькая медсестричка шепнула.
— Ваш брат на второй койке у окна!
— Он не брат мне.
— А кто же?
— Хуже, чем брат… роднее.
— Не «хуже», а лучше, — тряхнула мелкими кудрями медсестричка.
Сашка радостно улыбнулся Леньке:
— Я, Ленчик, скоро оклемаюсь. В брюхе чего-то там разыскали, ленинградское еще. Понимаешь, мы жареных ворон прямо с перьями ели, не вырывались почему-то вороньи перья, может, от этого в животе болит? Но пройдет это все, я знаю. У тебя-то как дела?
— Отпуск скоро кончается. На вот, Сашок, я тебе морковки подсахаренной принес, она еще не выросла, морковка, но мама ее помельчила — хорошо! Чего тебе врачи-то говорят, чего надо, чтоб очухался?
— А-а, — Сашка махнул рукой, — они наговорят, врачи. — Вдруг зашептал: — Вон, видишь, мужик в углу лежит, ну смехота. Он корову пас около железнодорожной линии, пас, подремывал, веревку от коровьих рогов на палец намотал. А тут паровоз откуда ни возьмись, да еще дудукнул, паровоз-то. Корова взбрыкнула, теперь у мужика палец на одной коже держится, то ли прирастет, то ли нет… А лечат его… Я не про лекарства… из дома по полкурицы таскают, а вчера гуся жареного принесли. Он по ночам ест. Никому ни кусочка…
— Живоглот, темную ему, — буркнул Ленька, — второй палец выдернуть…
— Мы уже думали всей палатой, — шептал Сашка. — Когда его на рентген вызвали, мы в его закупоренного гуся сиканули каждый помаленьку, и теперь, когда он ночами урчит и чавкает, нам на душе полегче. Наверно, не очень это все хорошо, но таких куркулей мы в блокаду…
— Лосев, вам пора, — в дверях появилась давешняя сестричка.
Ну и кудри у нее! Мелкие-мелкие, и каждая кудряшка не сама по себе, а в крупные волны сбились, и волны эти катят по голове.
Ленька простился с Сашкой, пообещал вскорости навестить.
В больничном коридоре стоял стол с телефоном.
Сестричка провожала Леньку по коридору, говорила серьезно:
— С вами хотела поговорить сама Эмма Львовна, но ее сейчас нет. А Лебедев, друг ваш…
На столе зазвякал телефон, сестричка сказала Леньке: «Одну минуточку, подождите», а сама сняла трубку.
— Смирнягина слушает… а, это ты. Я же просила во время дежурства не звонить. Сменяюсь в восемь. Не надо встречать, я сама приду. На танцплощадке. Пока.
Она повесила трубку, снова повернулась к Леньке:
— У Лебедева очень ослаблен организм. Доктор Эмма Львовна настаивает на витаминизации его организма. Нужны яблоки, ягоды, но главным образом мед. Вот если бы подключить родных, близких…
Ленька вышел из больницы. Во, хлопот навалилось: отец в госпитале, к нему вовсе не пускают, к какой-то операции готовят. Кузина говорила, сам профессор Семен Исаевич Разноцветов делать будет. В голове что-то долбить. Сашка вот Лебедев доходит. Ягод ему надо. Меду. Ну, с ягодами проще, жимолость уже пошла…
А девчоночка эта, медсестричка, серьезная такая… Звонил ей наверняка ухажер, на танцы сговорились. Эх… Ну, что делать-то? За ягодами он в любое время сгоняет. На той стороне речки он такие жимолостные колки знает… А вот с медом как быть? Денег же надо!
…Мама все поняла. Мама достала из тумбочки бабушкину еще шкатулочку, раскрыла ее — в шкатулке были деньги.
— Вот, Леня, тут остатки твоих отпускных и моей зарплаты. Я эти деньги берегу для… Леничка, миленький, ведь через три недели тебе исполнится восемнадцать! А мы вот уже восемь лет ни разу, ни разу не отмечали твой день рождения. А теперь совершится твое совершеннолетие! Я хочу, чтобы ты пригласил своих самых лучших друзей, пельмени сварганим. Девчат своих пригласите, попойте, потанцуйте… Когда уж война кончилась, а мы все еще… Так что вот тебе, Леня, денег на полфунта меда, а остальные на твой день рождения оставлены…
