Братьям Шуйским, Василию и Андрею, тоже были пожалованы угодья в Шелонской пятине.
Пришла осень, пошли дожди, полились обильно новые людские слезы.
Разобравшись с уделом, Иван Васильевич устроил Удельную Думу. Сыск поручил постельничему Дмитрию Ивановичу Годунову, заодно пожаловал чином боярина. Стал боярином Афанасий Нагой, а брат его Федор — окольничим.
Власть для того и власть, чтобы властвовать.
Как молнией поразило гневом Грозного близких людей царевича Ивана. Скатилась с плеч голова его троюродного брата Протасия Васильевича Юрьева-Захарьева. Бомелей назвал, а Грозный вспомнил. Возвратили из десятилетней казанской ссылки боярина князя Петра Куракина — и сразу на плаху. Расправился Иван Васильевич и с бывшими опричниками. Отрубили голову князю Даниле Друцкому, проредили род Бутурлиных. За усердную службу казнили боярина Ивана Бутурлина, его братьев окольничих Дмитрия и Бориса. Иону Бутурлина зарезали дома, вместе с сыном и с дочерью.
Посылал своих псарей удельный Московский князь и в приказы. За приказным столом задушили дьяка Иосифа Ильина, трех подьячих, прибили пятерых крестьян-просителей, чтоб страстей потом не рассказывали.
Из Архангельского собора, не дождавшись конца службы, выхватили соборного протопопа Ивана — хранителя царских гробов. Пролить кровь священника постыдились — утопили.
Кончилось наконец разбирательство дела архиепископа Новгородского Леонида. Зашили беднягу в медвежью шкуру, пустили двух-трех собак, и тут Иван Васильевич помиловал архипастыря. Посадили в яму на хлеб и воду. После дыбы, после кнута, прижиганий архиепископ Леонид недолго был тюремным сидельцем. Умер 20 октября.
Насытившись пролитой кровью, удельный князь тишал.
Было заведено два сыскных дела — на Крутицкого владыку Тарасия и на владыку Антония. Доносчики обоих обвиняли в неблагочестии. Дело Тарасия тянулось уже целый год… Но удельный князь, слушая новые доносы на иерархов, помалкивал.
И вдруг слетел, как орел с гнезда, напал на птицу великую, на гнездовье богатейшее. Федец Нагой с двумя сотнями царских слуг наехали ночью на двор боярина, родного брата покойной царицы Анастасии, на дядю Ивана Ивановича, почтеннейшего, Богом береженного Никиту Романовича Юрьева-Захарьина. Подчистую ограбили. Вывезли из дома, из кладовых, из погребов все, что там было, даже лошадей увели.
Об этой изумившей Москву истории англичанин Горсей так напишет: «На следующий день (после грабежа. — В. Б.) Никита Романович послал к нам на Английское подворье, чтобы дали ему низкосортной шерсти сшить одежду, чтобы прикрыть наготу свою и своих детей, а также просить у нас какую-нибудь помощь».
Впрочем, уже зимою, через полтора месяца после ограбления, Никита Романович был послан вести переговоры с немцами.
Но то через полтора месяца, а через несколько дней орава Грозного ограбила дьяка Посольского приказа Андрея Щелканова. Семен Нагой бил дьяка по пяткам и выколотил пять тысяч рублей, хорошо припрятанных.
Грабить понравилось. Послал Иван Васильевич уже тысячу стрельцов в слободу, где поселил вывезенных из Нарвы, из Дерпта купцов и дворян. Нагрянули на спящих, врасплох. Все дома были разграблены, все женщины, молодые и пожилые, изнасилованы, юные и прекрасные увезены в удел — для удельного князя, для его сановников.
Воротившийся с богомолья Василий Иванович Шуйский застал своего господина, московского князя, за разбором чудесных вещичек, добытых у Щелканова, у Никиты Романовича, в слободе иноземцев.
Иван Васильевич, как дитя, радовался своим новым богатствам, но Шуйскому погрозил пальцем:
— Ты смотри, этак не разбойничай. Это мне можно, великому грешнику. Новый двор Арбатский, сам видишь, беден, так это все на обзаведенье. Ну, чего закручинился? Я тебя люблю.
Взял из кучи рыбку из янтаря, с рубиновыми глазами.
— Дарю! Дорогая штучка, диковинная! — и стал строгим, серьезным. — Они мне денег на войну не дают. Так я вот сам взял. Я им нехорош. Так пусть отправляется разлюбезный их царь в Ливонию. Поглядим, как управятся без меня… Молчи про это! Сие есть тайна!
Игра продолжалась. Московского удельного князя позвали в Думу вместе с сыном, и разрядный дьяк Василий Щелканов от царя Семиона Бекбулатовича сказал им службу: быть на берегу. Иван Васильевич с Иваном Ивановичем выслушали указ стоя, ударили челом: «Государю великому князю Семиону Бекбулатовичу всея Русии. Бьют челом князь Иван Васильевич Московский и сын мой князь Иван Иванович: сказана нам твоя государева служба на берег, и тебе бы нас пожаловать на подъем, как тебе Бог известит».
