— Бросай ты своего сына в воду! Не из-за нашей добычи, а из-за твоего сына наш струг идет ко дну!
И Марина просыпается в ужасе и мечется на жесткой постели и напрасно йщет около себя теплое, мягкое тельце ребенка, спящего тихим, безмятежным сном…
— Где-то он? Что с ним, с голубчиком моим? Тоскует ли он по мне, как я по нем тоскую? Вспоминает ли, как я его вспоминаю?..
Наконец настало утро и проникло сероватым полусветом в мрак подполья. Марина поднялась с постели, измученная тревожным сном и душевными страданиями: тоска — тоска гнетущая, невыносимая тяготела над ее душою и настраивала ее на все мрачное, ужасное, трагическое… Мрак, полный всяких чудовищных образов, гнездился в душе Марины и туманил ей голову… Ни мыслей, ни желаний в ней не было: было только одно ощущение тягости жизни…
Но вот брякнул наверху засов, дверь скрипнула, и стремянка спустилась в подполье, а по ней спустился и пристав с краюшкой хлеба и кувшином воды для узницы.
— Э-э! Да у тебя и та краюшка цела, и вода в кувшине не тронута!
Марина ничего не отвечала ему. Пристав покачал головою и промолвил:
— Видно, сердце — вещун? Чует беду… Недаром и от пищи отбило.
Марина вдруг подняла голову и впилась в пристава глазами.
— Где мой сын? Куда отвезли его?.. Скажи, сжалься надо мной! — проговорила она, собравшись с силами.
— Да куда же? Вестимо, в убогий дом…
— Куда? В какой дом? — переспросила Марина, хватая пристава за руку.
— В какой? В убогий — ну, куда всех казненных свозят.
Марина посмотрела на пристава широко раскрытыми глазами. Потом вдруг рассмеялась громко и сказала:
— Ты, верно, пьян сегодня! Не понимаешь, о ком я спрашиваю…
— Не пьян, вот те Христос! Маковой росинки во рту не было. А что вчера и Заруцкого и сына твоего на площади вершили и отвезли тела их в убогий дом — так это правда.
— Казнили? Сына… сына моего казнили?! — в неописуемом ужасе вскричала Марина. — Ребенка! Моего ребенка! А!! Без вины?.. Нет, по моей вине… Зачем же меня оставили, забыли казнить!.. Зачем?
И она в исступлении била себя в грудь и рвала волосы, рвала на себе одежду и металась по постели и по полу как безумная…
— Да что ты? Бог с тобой! Уймись. Ведь не поправить дело! — старался ее утешить пристав; но видя, что ничего не может сделать с обезумевшей от горя женщиной, махнул рукой и поднялся поспешно наверх для доклада старшему приставу.
Не прошло и получаса со времени его ухода, как двое приставов и один из присяжных сторожей подошли к спуску в подполье, решив, что за Мариной «для береженья» следует устроить особый надзор: цепь ей укоротить и человека посадить при ней в подполье, чтобы она «над собою какого дурна не учинила».
Но когда они спустились вниз по стремянке, то увидели, что опоздали приходом и предосторожностями. Марина ничком лежала на земляном полу около стены в лужах крови. Ее тело подергивалось последними предсмертными судорогами… Она разбила себе голову о крюк, к которому была прикреплена ее цепь.
Смерть Марины долго и тщательно скрывали. В народе сложилось даже такое поверье, будто ее не сумели сберечь в тюрьме.
«Пристава не досмотрели, — так рассказывали между собою впоследствии московские люди, — им и невдомек было, что она была волшебница… Кресты бы надо было назнаменовать на дверях и окнах; а они того не сделали… Вот она и обернулась сорокой, да в окно-то и вылетела! Поминай как звали!»
И вместе с этим поверьем имя Маринки-безбожницы перешло в народ на позор и посмешище будущим векам, как имя бездушной злодейки, коварной обманщицы и наглой блудницы, опутавшей своими чарами двух Лжедмитриев и Заруцкого. Под покровом этого народного воззрения на Марину почти вовсе скрылся ее настоящий исторический характер, — характер женщины несчастной, странными, почти невероятными случайностями и превратностями судьбы обращенной в игрушку, лишенной воли и сознания своей виновности.
