В голову лезли и польские дела. Под сильнейшей охраной Юрий Мнишек был доставлен в Кремль для свидания с дочерью. Удостоверили, что жива и невредима. Потом Мнишека вернули в дом его, а позже к нему через сплошной строй стрелецкого войска провели и Марину. Когда у Марины забирали все ее сокровища, надаренные Самозванцем, вплоть до одежд, ибо камушков да жемчугов с иного платья хватило бы на десяток ювелирных лавок, она бровью не повела. Всякому, кто входил к ней или заговаривал по надобности, смотрела в глаза и отвечала так ровно, так ясно, что каждое слово ее повисало в воздухе льдинкой.
У Мнишека отняли золотыми тысяч десять да скарба тысяч на триста. Пан Юрий охал и каждому сколько-нибудь стоящему дьяку, подьячему напоминал, что он есть подданный короля Речи Посполитой, воевода, и жизнь его королю Польши дорога.
— Не убьем тебя, пан Мнишек. Отпустили бы — войско приведешь. Поживи-ка ты, пан хороший, за хорошими стенами во глубине России, коли русской жизни жаждал. В Ярославле. Не Москва, но и не Тобольск. И дочку твою к тебе спровадим, не обидев. Не побьем и дружков Самозванца. Что они без него?
И впервые за бессонницу свою Василий Иванович усмехнулся.
Вчера вся эта пена, взбитая Дмитрием Иоанновичем, через края корыта полезла. Рубец-Мосальский — вот уж дворецкий! Михайла Нагой — первый человек России, конюший! Афонька Власьев — великий секретарь и великий подскарбий! Боярин Богдан Бельский, Гришка Шаховской, Андрюшка Телятевский… Уже перед тем, как разойтись, все эти пузыри подраздулись и предложили поделить Россию на княжества — всем ведь тогда хватит, и помногу.
Татищев на них нашелся. Сказал мало, но так положил руку на саблю, что у иных героев кровь с лица в пятки утекла. Сколь решителен Михайла Татищев, гадать много не надобно. Еще невесть как бы все обернулось, не всади он нож в Басманова.
Речи последышей Самозванца подвигли Татищева на шаг самый решительный. Перед вечерней явился в сию светелку, приведя с собой Скопина, Крюка-Колычева, Головина — от дворян, Мыльниковых — от купечества, крутицкого митрополита Пафнутия — от духовенства. И пока он, Василий, Богу молился, писали грамоту об избрании, о его избрании на царство. Братья, Дмитрий с Иваном, тоже были в сочинителях, но верховодил Татищев. Он и сказал Василию, когда дело у них было кончено:
— Тебе вручаем Россию. Ты государю Ивану Васильевичу Грозному служил. Государство, как чистопородная лошадь, почует власть в руке, помчит скорее ветра, а коли в той руке власти не будет, понесет дуром, сбросит и растопчет. Не на кого больше поглядеть, Василий Иванович. Принимай узду, за тобой твой пращур святой, благоверный князь Александр Ярославич Невский.
Не совсем это было так, не от Невского Шуйские — от младшего его брата, от Андрея Ярославича, но не всякая правда ко времени. Александр Ярославич и впрямь ведь пращур, кровный, законный.
Сказал Татищев и о патриархе:
— Тебе бы, Василий Иванович, позвать Гермогена. Самозванец понавел на Русь казаков, племя на руку быстрое. Сначала за саблю, а за крест уж потом. Гермоген из донских атаманов. Крепче его в вере никого нынче нет в стране нашей.
Митрополит Пафнутий на Татищева глядел и пыхал, наливаясь кровью. Пришлось об Иове напомнить, силой свели с патриаршего места. Он есть истинный патриарх. Беда, что вернуться захочет ли: стар, слеп, погружен в молитву. И Пафнутия тотчас назвал, а рядом с ним поставил митрополита Ростовского Филарета.
— О духовных пастырях духовный Собор решит.
— Бог! — поправил Шуйского воспрявший духом Пафнутий.
«Бог-то Бог! — думал теперь Василий Иванович. — Кто же, кроме Бога!»
Иов Годунову служил, довольно с него и Старицы. Пафнутий во лжи как в меду. Не признал ведь в Гришке Отрепьеве Отрепьева Гришку, Дмитрия Иоанновича углядел, один из всех чудовских монахов.
Привскочил с лавки, побежал в чулан, за перегородку, где спали братья, в одежде, в обуви, при оружии, чтоб ко всему быть готовыми. Растолкал Дмитрия.
— В патриархи надо Филарета ставить. Получив высшее, что может он иметь в монашестве, искать иного захочет ли? За кого Романовы промолчат, тот и будет царем.
