Уходя в тайгу, Василий запирает амбар на замок, и Василиса, наблюдая за ним из окна, ворчит:
— Как же, обворуют, сундуки там у него добром набиты. Хоть бы штаны с больших денег купил. Ходит с голой задницей, людей смешит. Ни стыда ни совести.
…Они сидят друг против друга — Василий на кровати, Петр на низкой детской табуретке, сколоченной для него же лет двадцать пять назад, и Василий, еще не захмелев, жалуется на поясницу:
— Болеть, холера, стала. Согнешься, а разгибаться нету ее.
— Пора бы ей болеть, — хмыкает Петр. — Ты бы еще хотел, чтобы в шестьдесят пять лет молодым бегать. И так здоровье — дай бог каждому.
— Один нонче побаиваюсь бельчить, надо товарища искать. — Василий говорит это почти с гордостью: вот, мол, только когда понадобился товарищ.
Петр сосредоточенно тычет вилкой в сковороду.
— Может, ты со мной пойдешь? — спрашивает Василий, зная, что никуда тот не пойдет.
Петр вскидывает вверх свое курносое небритое лицо:
— Так я бы пошел — да кто отпустит? Колхоз не отпустит.
— Колхоз не отпустит, — соглашается Василий.
— Но.
Вопрос решен, и Василий снова наливает в стаканы.
…К Василисе пришла подружка, семидесятилетняя бабка Авдотья.
— Иду, дай, думаю, зайду, на Василису погляжу! — кричит она на всю избу.
Василиса снимает фартук — она что-то стирала и не достирала, — подходит к Авдотье и протягивает ей руку.
— Давай поручкуемся, старуха Авдотья.
У бабки Авдотьи рука слабая, как тряпка.
— Иду, дай, думаю, зайду, на Василису погляжу! — снова кричит она. — А тебе и присясть некогды.
— А как присядешь? — с готовностью откликается Василиса. — Весь день на ногах, то одно, то другое…
— Ее и за тыщу лет не переработать! — кричит бабка Авдотья. — Попомни, Василиса, она все равно после нас останется. Хошь конем вози, а останется.
— Останется, останется, — кивает Василиса. — Ее из одного дня в другой перетащишь, а уж надо дальше тащить. Так и кочуешь, как цыган с торбой.
— И никуды не денешься!
— А куда денешься?
— Нет, нет.
Они долго и согласно кивают друг другу головами. Потом бабка Авдотья спрашивает:
— У тебя Петра-то где — на работе?
— Как же, жди — на работе! — хмыкает Василиса. — Евон, в амбаре заперлись, поливают, поди, на чем свет стоит.
— Во-во-во! — обрадованно кричит Авдотья. — У меня с зятем такая же история. Один зять трезвенный, а другой просыхать не хочет.
Василиса понимающе кивает.
— Ты-то туда не заходишь? — Бабка Авдотья головой показывает в сторону амбара.
— Ты, старуха, ума, ли че ли, решилась, — обижается Василиса. — Да я с ним в уборной рядом не сяду. Ты сморозишь — хоть стой, хоть падай.
— Хех-хе-хе, — смеется бабка Авдотья. — Интерес меня взял, я и спросила. Думаю, может, на старости лет сошлись, а я знать не знаю.
— Не болтай, старуха Авдотья.
…Василий взбалтывает остатки водки и разливает. Петру неудобно сидеть на детской табуретке, и он пересаживается на кровать.
— Обидно мне, Петька, что ты тайгу не уважаешь, — говорит Василий. — У нас вся родова была таежники, а я умру, и ружье продавать надо.
— Я ее уважаю, — слабо возражает Петр, — да кто из колхоза отпустит?
— Оно конечно.
— Никто не отпустит. Если бы я был не тракторист, тогда другой разговор. А так — это головой о стенку биться.
— Ружье не продавай, — вдруг строго говорит Василий.
— Вот еще — зачем мне его продавать?
— Не продавай. Мне жить немного осталось, пускай память обо мне будет. Глядишь, и зверя где встретишь. Ружье доброе.
— Хватит тебе. Сказал, не продам — значит, не продам.
Они умолкают. Последняя водка в стаканах еще не выпита, она мелко дрожит, и сверху при электрическом свете кажется, что она подернулась тонкой пленкой.
— Петька, — говорит Василий, — давай споем.
— Давай.
— Какую петь будем?
— Мне все равно, начинай.
Василий долго не начинает. Он берет стакан и держит его в руках. Потом, склонившись над самым столом, решается.
Расцветали яблони и груши…
Он поворачивается к Петру, и тот подхватывает. Больше они не смотрят друг на друга.
Выходила на берег Катюша,
На высокий на берег крутой.
Василиса поднимает голову и прислушивается. Бабка Авдотья ушла. Василиса вздыхает, но и самой ей непонятно, что было в этом вздохе.
