Борис Константинович сразу занял высшее место — бездумно ли, просто по давней привычке либо же нарочито, чтобы насолить гостям и поставить хозяина дома в затруднение.
Киприан, придерживаясь евангельских слов, сел нарочно на самое низкое, третьеразрядное место, уверенный, что хозяин сведет его оттуда и посадит на то, какое следует. Румянцев так и поступил. Чтобы не было уж никаких недомолвок, он сразу же объявил нижегородскому великому князю:
— Господин князь! Не надейся больше на меня, я теперь уже не твой и не с тобой, а на тебя!
Борис Константинович не удивился и не опечалился — готов был к этому, покорно пересел на место второй ступени рядом с Максимом.
Василий Дмитриевич, усаживаясь на подобающее ему место и желая как-то сгладить неловкость, спросил:
— Шел я к тебе в кремль через ворота башни, которую Дмитриевской называют, это в честь кого же?
— Ее дед твой родной поставил, великий князь Дмитрий Константинович, — с явным удовольствием ответил Борис Константинович, счел нужным и добавить еще: — Отец Евдокии Дмитриевны, матушки твоей.
— И тот самый, который навел на Москву Тохтамыша, — вкрадчиво-ядовито дополнил Киприан.
— Нет, не он навел, а его шурья Василий да Семен, — стал торопливо оправдываться Борис Константинович. — Из безвыходности пришлось, хан принудил.
— Ведомо нам это слишком хорошо, — наставительно продолжал Киприан, уверенный в своем праве говорить и обвинять, — Дмитрий Константинович отнюдь не по нужде в услужение хану пошел, но сам первый погнал в Орду жениных братьев.
— Сам-то ты, святитель, бежал в тот август из Москвы к тверскому князю, — оборонялся Борис Константинович, — А надобно было бы тебе Москву блюсти в отсутствие великого князя.
— Меня с Евдокией Дмитриевной, Василием да малым братом его вече народное выпустило…
— Молву народа не надо предпочитать истине, ибо мнение народа часто бывает обманчиво, — кротко молвил архиепископ Евфросин. Киприан покосился на него, отповедал словами же Иоанна Златоуста:
— Но при беспрестанном испытании нельзя опасаться никакого обмана! — И, уже решительно беря разговор в свои руки, обернулся вновь к Борису Константиновичу: — Вот созываете вы третьеводни вече, горожане против тебя сказали. И бояре твои больше не верят в тебя. И хан Орды уж тебе не друг. А ты все упрямишься, на кого же надеешься?
Борис Константинович поднялся из-за стола, повернулся лицом к красному, восточному углу, где стояли в три тябла богато наряженные иконы, отыскал взглядом одну, с которой святой смотрел участливо и сострадательно, истово перекрестился и сказал с большой верой:
— Одна надежда на Николая Чудотворца, нашего нижегородского угодника.
Василий даже в лице переменился — столь неожиданно было признание: он ведь сам ехал сюда, больше всего уповая на заступу Николы, в честь которого отец монастырь поставил и икону которого брал с собой на Куликово поле. Образ этого святого был всегда перед очами Сергия Радонежского в его келье. И Стефан Пермский, великий просветитель народа, не расставался с иконой Николы. Небесный угодник искони сочувствует и содействует земле Русской, Москве как в больших ратных и трудных делах, так и в каждодневных — известно ведь всем, что однажды спас он ниву от града крестьянину, обратившемуся к нему за помощью, в другой раз помог мужику вытащить воз и не побоялся из-за этого замарать своего райского платья… Можно было принимать на веру, что когда-то, очень-очень давно, вершил он чудеса в иных землях: корабль от потопления спас, возвратил Вандалу похищенное у него имущество, а еврею золото, избавил отрока от утопления, освободил из темницы военачальника Петра, спас от плена Василия сына Агрикова, избавил Христофора от усекновения мечом, от потопления мужа по имени Дмитрий и много других услуг оказывал благочестивым константинопольцам, исцеляя расслабленных и ослепленных, выступая на защиту невинно осужденных, — да, все было это, было, но с той поры как пошла земля Русская, он «побеждает агарян, утешает христиан», как пели калики перехожие.
— С коих пор он вашим стал? — не утерпел и Максим, которого тоже задели слова нижегородского князя.
