Был Борис третьим сыном суздальского князя Константина, и ему в удел достался Городец, называвшийся еще Волжским Городцом, Городцом-Радиловом или просто Радиловом. В народной молве известен он был еще как Малый Китер в отличие от Великого Китера (Китежа), который стоит теперь на дне озера Светлояра со всеми домами, церквами, монастырями с того дня, как скрылся там, не желая сдаваться в плен татарам.
Хотя Городец и самый древний в здешней земле, и самый прославленный (а некогда он был еще и самым главным: брат Александра Невского Андрей сделал его столицей княжества, предпочтя и Суздалю, и Нижнему Новгороду), однако лучшие времена его давно прошли, слыл он теперь городом третьестепенным.
Правивший в Нижнем Новгороде брат Андрей рано умер бездетным, и отсутствие наследников Борис посчитал своей удачей, не мешкая, прирезал Андреев удел к Городцу. Однако свои права предъявил старший брат — суздальский князь Дмитрий. С помощью Дмитрия Ивановича московского, с которым он породнился, отдав ему в жены дочь Евдокию, Дмитрий силой удалил Бориса из Нижнего, который стал теперь стольным городом княжества. А когда и старший брат отбросил свои земные помышления, Борис съездил в Орду за ярлыком и, казалось, прочно овладел наконец Нижним Новгородом, однако вмешались сыновья Дмитрия Семен и Василий Кирдяпа, не захотели удовлетвориться Суздалем и повели с родным дядькой борьбу не на живот, а на смерть. Сами едва ли одолели бы, но опять вмешался великий князь московский, принудил Бориса вернуться в Городец. Через шесть лет скончался и Дмитрий Иванович Донской, вздохнул Борис облегченно, полагая, что теперь-то путь к великому столу открыт. Второй раз помчался за ярлыком, но не застал в Орде Тохтамыша, который отправился к границам Персии воевать с Тамерланом. Нетерпение и жажда высшей власти так снедали Бориса, что он кинулся догонять хана, а затем больше месяца странствовал с ним в унизительной роли просителя и приживалы, но таки добился вожделенного ярлыка. И вот уже два года, как он великий князь.
Но и теперь Борис Константинович печален. Печаль навеки отпечаталась на его лице: глубокие морщины шли от губ книзу, взгляд запавших глаз был снулым, казалось, ничто на свете уж не могло радовать его. Самостоятельное княжение его шло трудно, беспокойно. Не только то беда, что тревожили своими набегами то татары, то русские ушкуйники, то мордва или черемисы, — от них можно укрыться за кремлевскими стенами, которые ведь и еще крепче, чем сейчас, можно сделать. И даже угроза молодого великого князя московского Василия Дмитриевича не столь сильно пугала: с ним можно потягаться на равных, неизвестно еще, кому больше будет благоволить хан Орды. Угнетало Бориса пуще всего недоверчивое и несогласное поведение его ближних бояр. Терялся он в догадках: почто невзлюбили они его? Может, за то, что прибегал к помощи Орды? Или что женился на дочери литовского князя Ольгерда? Но ведь делал он это ради благоденствия родной земли. Соборную церковь в честь Архангела Михаила поставил. На реке Суре в виде оплота от вражеских набегов — город Курмыш[97].
Когда заявились к воротам нижегородского кремля бояре Василия Дмитриевича с ханским царевичем и объявили, что Нижний Новгород отныне должен стать владением великого князя московского, Борис спросил старейшего своего боярина Василия Румянцева:
— Помнишь ли, на чем мне крест целовал?
Василий ответил с готовностью:
— Не печалься, господин князь! Все мы тебе верны и готовы головы сложить за тебя и кровь пролить.
Ответ порадовал Бориса, он решил было уж созвать совет бояр своих, чтобы обдумать с ними план обороны города, как Румянцев сказал:
— Но, господин князь! Бояре московские и посол ханский пришли сюда затем, чтобы мир покрепить и вечную любовь утвердить, нельзя с ними брань и рать учинять, надобно впустить их в город. — И добавил неуверенно, отводя в сторону глаза: — Что они могут тебе сделать?.. Да и мы все с тобой…
Угадывал Борис какие-то скрытные помыслы в речах Румянцева, поостерегся пускать в кремль послов, но и с боярами совет держать не решился, тянул время в надежде, что авось все само собой как-то уладится. Московские бояре и ордынский царевич расположились в Благовещенском монастыре, что на крутом берегу Оки, на вполне безопасном для Бориса расстоянии: монастырь и кремль разделяли переходящий с холма на холм полукольцом Верхний посад и речка Почайна с глубоким оврагом, не зря же раньше монастырь именовался «Пресвятые Богородицы иже вне града». Настораживало мнительного Бориса, что остановились они именно в этом монастыре, который издавна известен как прибежище московлян. Еще митрополит Алексий, самый ближний помощник Дмитрия Донского, возвращаясь из Москвы, останавливался «вне града», передал монастырской братии икону Корсунской Божьей Матери древнего византийского письма, много дорогих книг и среди них Кондарь — сборник нот, составленный в Константинополе не то двести, не то триста лет назад, а затем построил новую церковь Благовещения. Бориса раздражала и сама эта церковь, одинокую главу которой с резным барабаном, закомарами и ступенчатыми кокошниками он мог видеть в ясную погоду из сторожевой башни, устроенной между Архангельским собором и примыкавшей к нему колокольней, была эта церковь не такой, какие строили в Суздале и Владимире, явно несла на себе московский отпечаток некоего вызова
