Решение подсказал один из пленников, о котором Максим спросил наугад, без выбора:
— Сколько ты за него заплатил, фрязин?
— Это кузнец Вяйнямаринен, очень сильный, видишь, кулаки у него, как кувалды, такие в большой цене.
— Сколько же?
— Просили двенадцать, я сторговал за девять рублей.
— Неправда! — сердито воскликнул кузнец. — Он два медных дирхема[95] отдал за меня, сказал, что больше денег не имеет, а степняк, который меня пленил, боялся погони или сам за кем-то гнался…
Фрязин потрясенно смотрел на кузнеца, наконец совладал с собой и посунулся к креслу, в котором сидел Василий:
— Великий князь! Это обманщик! Он ни слова по-русски не понимал… Сейчас вот решетом солнце ловит.
Максим вложенным в ножны мечом отстранил фрязина в сторону, сказал сурово:
— Это ты нам Москву в решето показывал, а он правду говорит.
— Тутто пердутто! — воскликнул фрязин, окончательно поняв, что дела его плохи.
И тут Василий признал его.
— А где же твои очи нарочитые?
— Как тогда в Москве на пожаре потерял, так и хожу, как крот, слепой, а сослепу-то долго ли проторговаться…
Максим снова отстранил его от князя, подтолкнул вперед кузнеца. Тот, застенчиво улыбаясь, отвечал:
— Я по роду-племени карьяла, ну и притворился, будто, кроме своего языка, ничего больше не разумею… Обманщик и я, выходит. Родился на погосте в Обонежском ряду, там и жил безвыездно. В прошлое лето шведы вошли в Неву, стали грабить села по обоим берегам, много людей пленили, и он под их руку подвернулся.
— Как же так? Жил ты безвыездно в Обонежском раду, а пленили тебя на Неве? — недоверчиво спросил Максим.
— Ну да, говорили люди, что лучше в Олонец ехать торговать, а я другого совета послушал — в Орешек пошел, там, сказывали, в большой цене кузнь… Я ведь сыздетства кузнечу. Бывало, с дедом железо из болота в горнило положим, железо плавится, мякнет, становится будто тесто из ржаной муки. А скуешь — какое тесто, вострое железо! А из него хоть ножик, хоть замок изладить, хоть ведро согнуть, хоть бляшки да колокольчики для уздечки отчеканить. — Кузнец рассказывал охотно, как видно, стосковался по своему делу.
Василий спросил с легкой, необидной усмешкой:
— А мелким бесом не поешь?
— Нет, — сразу понял вопрос карьяла, — уже и дед мой Арбую не поклонялся, да и никто у меня в роду никаких обрядов старинных перед едой не исполняет.
— Опять деда вспоминаешь, жив он, что ли?
— Дед жив, а вот пращур помер! Ох и здоров был! С вашим Олександром на псов-рыцарей, на город Копорье ходил и один раз немецкого воеводу руками изымаша, вытряхнул его из брони, как горошину из стручка.
— Значит, корелы вместе с князем Александром шли?
— Не только карьялы, но и ладожане с ижорцами — все православные же, все за землю святую.
— Домой небось рвешься?
— Рвусь, да! — признался Вяйнямаринен, но добавил: — Однако и в Низовской земле давно мне гребтилось пожить. Останусь у вас, если уведаемся.
— Уведаться нам не мудрено, только договор я с тобой хочу такой заключить: прежде чем поселиться на жительство в Москве или на Волге, сходишь с моей ратью на новгородцев, а-а?
Вяйнямаринен этого не ждал, огорчился:
— Не свычен я воевать… Но пойду, потому как все тамошние полешие леса мне ведомы, а еще я умею через болота ходить. Ваших ратников научу. Знаешь, как мы железо возили? Один конь вязнет, хоть на него и чуть-чуть нагрузить, он может и всадника одного не вывезти. Мы брали двух легких лошадей, ставили одну за другой, а меж ними две жерди с люлькой. В той люльке человек с железом сидит — правит. Из любой трясины можно выбраться.
— Сведи его, Максим, к Юрию Дмитриевичу, пусть поставит на кормление. Всем остальным волю даю, могут все восвояси возвращаться. Кого дома не ждут, те могут пойти со мной на Волгу, тамошние земли обживать.
Расчет великого князя оказался верным — лишь несколько человек колебались, как им распорядиться судьбой, остальные же, включая иноземцев прельстились возможностью стать вольными людьми на новых землях.
Фрязин дал знать о себе беспокойным шевелением и топтанием на месте. Василий покосился на него, велел:
— А этого Гостя (так ведь тебя раньше звали?) к боярину Беклемишеву в гости!
