— Деньга, в твою честь битая, в кадях запечатана… Поболее захватили, прослышав, что в дальний поход ты собираешься.
Рассмотрев кубок и кивком головы одобрив последние слова Василия, хан велел виночерпию налить в серебряные чаши кумысу, одну из них поднес гостю, держа ее в обеих руках.
— Не побрезгуешь «черным молоком»?
— Благодарствую! — Василий принял чашу также двумя руками, помнил: все у татар может быть притворством, но чаша с кумысом в двух руках — это то, что у русских называется душа нараспашку.
После ядреного кумыса, который был хмельным и чуть заметно ударил сразу же в голову, разговор пошел совсем иным. Тохтамыш отстегнул пояс из золотых с чеканкой пластин, кинул его на руки стоявшего у входа в юрту челядинина. Затем сбросил с плеч темно-зеленый халат из тяжелого крученого шелка и, оставшись в светло-синем одеянии, в каком у монголов принято встречать истинно дорогих гостей, повернулся к Василию с лицом явно непритворным. не заметно было в глазах у него ни надменности, ни настороженности, ни враждебности, ни тайных помыслов.
— Мы по пути из Солхата мимо высокого кургана проезжали и твой посол сказал, что в нем зарыт Мамай. Верно? — не из праздного любопытства спрашивал Василий, и Тохтамыш это понимал.
— Он был выскочка, этот темник, возомнивший себя ханом-чингизидом. Поделом ему русичи побоище учинили. Я потом добил его, а к отцу твоему послов своих с дарами направил, потому как люб мне был Дмитрий Иванович. Сколь надменны все воители и короли в Европе, сколь тщеславны они, приписывая себе даже те успехи, к которым не имели никакого касательства, столь отец твой нимало к личной славе не стремился, вышел на бой в кольчуге простого воя!.. Ты ведь знаешь с моих слов, как я ценил канязя Дмитрия еще и при жизни его.
— Да, я помню. И вспоминаю. И горд знать, что не только друзья, но и супротивники отдавали моему отцу должное.
— Победа Дмитрия на поле Куликовом сгубила Мамая, но она ничего не изменила в наших отношениях, не правда ли?
— Правда-то, может быть, и правда, но для каждого русского, как и для каждого ордынца, тот день побоища стал как бы неким важным знамением и по наше время, не так ли? — Василий говорил мягко, дружелюбно, даже вкрадчиво, но, опасаясь сделать шаг в ложном направлении, внимательно следил за реакцией Тохтамыша на свои слова. Тот, чуть поразмыслив, согласился:
— Пожалуй… Даже в моей памяти тот день отложился. Но только без ярлыка моего по-прежнему русский канязь — не канязь.
— Нынче один твой ярлык на Руси мало уж что значит. — Как ни остерегался Василий, но все же не сдержал горячности, обнаружил истинный ход своих мыслей, чем едва не упустил плоды своей предыдущей тонкой игры. Вовремя сумел поправиться: — Дашь ты мне ярлык, к примеру, на Нижний Новгород, а к нему еще послов и воевод твоих надо, чтобы Борис Константинович смирился.
— Ловок же ты, канязь Василий, — произнес Тохтамыш как-то невесело, и не понять было, что он имеет в виду под ловкостью — нарочитую смену разговора или умело вставленное словцо о Нижнем Новгороде. Тут же и к прежнему разговору вернулся: — Вот видишь, стало теперь Москве еще труднее справляться со своими. Борис Городецкий из потомков Ярослава Второго за ярлыком все приходил ко мне. Новгородцы от суда твоего хотят отложиться. Рязань, Тверь, Смоленск, Киев — это все ведь не друзья твои… Так что ничего вы на Куликовом поле не выиграли, осталась только память одна, «Задонщина» какая-то…
— Нет, повелитель, нет. Хотя память о делах пращуров наших для Руси дело не последнее, но не только в ней дело. После «Задонщины» спор о том, кто в Залесских землях главный, решен совершенно и навсегда. Вот дал ты ярлык Борису Константиновичу, а новгородские ушкуйники не только его Нижний грабят, но и твои города — Жукотин, Булгар, Казань…
Тохматыш озадаченно покрутил плешивой головой, ничего не сказал, велел виночерпию наполнить чаши кумысом из бурдюка и подавать угощения. Василий сидел на ковре, как и хозяин, подогнув под себя ноги, брал руками из котла плававшие в жире куски баранины, не отказался и от сильно хмельной белой архи, которую виночерпий наливал из деревянного бочонка.
