— Наши кюре вашим попам сильно уступают. И они, и сколько я знаю, польские ксендзы обязаны придерживаться целибата, то есть обета безбрачия. На том стоит римско-католическая церковь. Другое дело в жизни. Наши кюре грешат вовсю: плоть своего требует. Но церковные иерархи смотрят на это сквозь пальцы. Епископы и даже кардиналы, сколько я знаю, предаются сладкому греху без стеснения, заводят себе наложниц. Времена папы Григория VII, главного воителя за целибат, прошли. Надо полагать, что сам он был настолько дряхл, что забыл, зачем существует детородный орган.
— Пожалуй, — согласился князь. — Женщины, что бы церковь на сей счет ни говорила, все-таки источник великого наслаждения. Можно ль отказаться от него?
— Вы, князь, в той поре, когда женщина составляет смысл жизни. Да и я, признаться, тоже.
— Вот-вот, — казалось, князь даже обрадовался такому единомыслию. — А я и не собираюсь таиться, вовсе нет. И мой духовный пастырь охотней всего отпускает этот грех — грех прелюбодеяния.
— Неужели вы обязаны откровенничать?
— А как же. У нас существует исповедь — одно из церковных таинств. Но, по правде говоря, я не настолько ограничен, чтобы слепо придерживаться обрядности. Меня называют вольнодумцем, и я от этого звания не отрекаюсь.
— Мои собеседники в слободе, — осторожно начал граф, — говорили, что у вас роман с особой из царской семьи. Впрочем, не называя имени.
— Ох уж эти языки — мелют и мелют, ничего нельзя скрыть. Впрочем, не отопрусь — слух верен, — с известной долей самодовольства продолжал князь, — я приобщил ее к великим радостям плоти, и она безмерно благодарна мне, и то сказать: царские дочери заточены в своем дворце, точно как монахини в монастыре. Они ведут постную, смиренную жизнь, полную запретов. Я же свободолюбец, и потому не ограничиваю себя никакими обетами. Не отказываюсь, к примеру, и от других женщин.
— Одобряю. И ободряю! — обрадовался граф. — Однако ваша супруга… Как относится она к вашим шалостям?
— Супруга? О, наши жены, граф, не мешаются в мужские дела. У нас домострой, то есть жена обязана во всем подчиняться желаниям мужа и не перечить ему. Вот мы с вами беседуем за столом, а супруга моя смиренно сидит на своей половине и только с моего дозволения может явиться сюда. Если мне вздумается ее представить.
— Не полагаете ли вы, что этот ваш обычай слишком суров?
— Отнюдь нет. У нас свои права, у женщин — свои. Женщина должна знать свое место.
— А еще вольнодумец. Нет, наши женщины отвоевали себе почти все права, прежде принадлежавшие сильному полу. Они вовсе не склонны к рабской покорности. Но уж если вы, князь, столь откровенны со мной, то позвольте задать вам один нескромный вопрос.
— Сделайте милость.
— Могли бы вы сочетаться браком с вашей принцессой, если бы возникла такая возможность?
Князь вздохнул. То был вовсе не вздох сожаления, а вздох бессилия. Обычай не позволял царским дочерям вступать в брак с единоплеменником, будь он даже знатного рода. Слишком много препон лежало на этом пути. Одна из главных — расторжение брака. Церковь восставала. Был, впрочем, верный путь — заточение постылой жены в монастырь. Но и он был нелегок, не прост.
Его царевна жаждала союза с ним. Она вырвалась из своего терема, из затвора. Более того — завладела властью против всех обычаев. Уж так сложилось, что власть как бы сама пала в ее руки. То был прихотливый случай, и она им умело воспользовалась не без его, князя, совета. Ну а далее что, что далее?
Царевна, царская дочь, обязана была искать руки заморского принца. Разумеется, не сама — царь и его ближние бояре. Но где они, эти заморские принцы? Ни единый на Москву не казался. Однажды датский царевич задумал было взять себе в жены русскую царевну. Но патриарх и бояре приговорили: коли переменит веру да примет православие, тогда можно. А в Дании рассудили, что таковой ход против достоинства. И помолвка расстроилась.
И князь Василий старался не вглядываться в будущее. Оно было покамест темно и неопределенно, хоть он и почитал себя прозорливцем. Слишком тяжки были вериги, отягчавшие жизнь Руси, светскую и духовную. Каждый, будь то простой посадский мужик и высокородный боярин, ощущал на себе их тяжесть. Правда, он, князь, будучи у кормила власти, изо всех сил старался облегчить ношу. Но сил его недоставало. Слишком велико было сопротивление всему новому, слишком непреодолима была косность.
