— Ну что ж, Генри, полагаю, мы объяснили мистеру Рузвельту что к чему.
— Да, сенатор, думаю, что так. А что будет теперь с законопроектом о Верховном суде?
— Сгинет в комиссии. Навеки.
Генри нахмурился, выражая мрачное удовлетворение, и удалился, предоставив сенатору возможность читать о самом себе. Со свойственным ему тактом он положил «Вашингтон трибюн» поверх стопки газет.
— Ну, каково это? — В столовую неожиданно вошла Диана. — Когда тебя так хвалят? Когда тебя так превозносят?
— Не более, чем я того заслуживаю. — Он явно озорничал. — Примерно раз в десять лет меня оценивают по заслугам.
Усевшаяся по другую сторону стола Диана виделась его близоруким глазам огромной розой в золотом снопе утреннего света.
— Мы ценим тебя всемерно и ежедневно. Ты собираешься на Холм
[8]?
— Можешь представить себе, чтобы я туда
собирался? Как не порадоваться чужому горю?
Генри принес завтрак для Дианы и сдержанно прислушивался к разговору, прислуживая ей.
— Президент как-нибудь комментировал случившееся?
— Пока нет. И сомневаюсь, что будет. Он сбежал на яхте вверх по Потомаку.
В кухне зазвонил телефон, и Генри медленно двинулся туда снять трубку.
— Тебе понравился вчерашний прием? — Он взглянул на розовое пятно, которое, казалось, то сжималось, то расширялось.
— Да, я люблю Сэнфордов. Особенно Инид. Хотелось бы мне выглядеть так, как она. Она выглядит как… она выглядит так, как сама Судьба.
— А как выглядит Судьба?
— Как Инид. Непостижимая, суровая, чувственная — все вместе. Мужчины от нее без ума.
— От Судьбы?
— Нет, только от Инид. Мне бы хотелось, чтобы они были без ума от меня.
Бэрден нахмурился. Он знал, что Диана считает себя непривлекательной, а раз так, то мужчины могут поверить ей на слово. Как объяснить, что искусство привлекать к себе других — это всего лишь фокус, которому надо научиться, акт воли. Он сам начал с изучения тех, кто умел угождать толпе; намеренно имитировал их манеру говорить, улыбаться, ходить, пока, наконец, не научился нравиться. Но все же он не переставал быть самим собой вопреки
лицедейству.
Вошел Генри с телефонным аппаратом, волоча за собой шнур.
— Из вашего кабинета, сенатор. Мистер Овербери.
В голосе Клея слышалось возбуждение.
— Вы смотрели утренние газеты? А нью-йоркские и того лучше. Да, еще звонили из вашего штата, от губернатора. Он выставляет вашу кандидатуру в президенты! — Сердце Бэрдена учащенно забилось. — Звонил еще некто по фамилии Нилсон. Он хочет встретиться с вами. Речь идет о…
— Я знаю, о чем идет речь. Передай ему, что я не желаю его видеть. Скажи ему, что он мошенник. А впрочем, не надо, не говори.
— Как-нибудь дам понять.
— Скажи ему, я очень занят. Отбей у него охоту звонить. Я буду в кабинете через полчаса. — Бэрден положил трубку.
— Кто такой Нилсон? И почему он мошенник?
Бэрден взглянул на розу, которая пылала теперь в солнечном свете, затопившем комнату.
— Это удивительный человек. Он явился ко мне на прошлой неделе и сказал, что хочет купить у индейцев сто тысяч акров земли.
— Нефть?
— Что же еще? И заверил меня, что министерство внутренних дел не станет поднимать шума…
— Но он знал, что ты-то шум поднимешь.
— Вот-вот. И он хочет, чтобы мой подкомитет не возражал против покупки земли за ничтожную часть ее истинной цены.
— И индейцы согласны?
— Конечно! Они же идиоты.
— Тогда ты должен защитить их.
— Я защищу их и тем заслужу их смертельную ненависть. Ни одно благое деяние не остается безнаказанным.
— Но постоять за правду — это значит сохранить душевный покой.
— Не уверен в этом. Не будь ригористкой, — вдруг урезонил он ее. — Не бери пример с меня. Вспомни слова Цицерона…
— Цицерон говорил всякое, и ты знаешь все, что он говорил.
Диана дразнила его, и это его вовсе не забавляло, ибо он не обладал чувством самоиронии, и сознание того, что он лишен этой самой американской из добродетелей, отнюдь не облегчало жизнь. Для общественного деятеля он был чересчур чувствительным и ранимым.
— Цицерон сказал: «Приспосабливаться слегка — допустимо, но, когда пробьет твой час, не пропускай его!»
— Да, но как знать, что твой час пробил?
