— Стало быть, вы его знаете? — не скрыл я радость, оттого что поймал его на обмолвке. — Если в вашей сфере не бывает, значит, посещает другие. Логично? Уж подскажите мне какой-нибудь ход.
Что-то мне говорило, что и эта суровая метаморфоза Фафика не последняя и что при благоприятном течении разговора он сменит эту маску на иную, более привычную и комфортную. Значение свое надо, конечно, поддерживать, но оно отнимает слишком много сил. Да и кто оценит эти старания?
Из всех притворств у каждого человека есть любимое, в котором он чувствует себя почти натурально, так что уже во имя назначенного лицедейства приходится скрывать от посторонних, что именно в этой роли он ничего не исполняет, а просто живет. Фафик, мне кажется, любил свою номинальную работу больше, чем тайное служение, но кое-кто мог ведь усмотреть в этом предательство идеалов.
— Трудно поверить, чтобы с вашими связями вы не смогли бы показать мне какую-нибудь ниточку. Но сначала… — я снова тряхнул головой, на этот раз как вынырнувший из волшебной бочки молодец, которому теперь сам черт не брат, не сват и даже не кум, — отменяю мораторий. Хочу попробовать ваш коктейль.
Губы на все еще суровом лице злодея и притворщика дрогнули в едва заметной улыбке:
— «Слеза гладиатора»?
— Именно! Наверху давно забыли, что такое вдохновение, — сказал я, краснея от собственной лести.
Я вовсе не был уверен, что все это проняло Фафика. Просто каждый из нас добросовестно исполнял свою партию. Выигрышем распорядится судьба, наше дело, чтобы в музыке не пропадала гармония.
Проход в следующую сферу был через кухню. Фафик приказал, сославшись на него (фамилия его как бы в насмешку над моей проницательностью была Майоров), искать встречи с неким Пиндоровским, биографом главного сенатора:
— Понравиться ему трудно, но уж если сумеете, он знает всё и всех. Выведет, хоть на Господа Бога, с наилучшими притом рекомендациями.
Явиться к Самому, да еще с лестными рекомендациями… Перехлест в масштабах меня не смущал.
Про кухню с котлами кипящей смолы Тараблин соврал. Я двигался по коридорам мимо кладовок, холодильных шкафов и поварских и в клеточках кремового кафеля то и дело ловил свою глуповатую улыбку. Никаких признаков зловещего присутствия — разноголосый бой крышек, мирный газ, клубы съестного пара.
На одном из разделочных столов мне встретился настоящий фазан, которого можно было узнать по остатку оперения на хвосте. Во всем остальном он ничем не отличался от перекормленной курицы или цесарки. Этот экземпляр был отловлен явно не для клиентов трактира, и моя шутка имела шанс задним числом получить материальное подтверждение (пробовать фазана мне до сих пор не приходилось). Правда, не скрою, во мне что-то дрогнуло при виде этой анонимной императорской тушки, но я быстро зажал струну.
А вот китайская ширма стояла на месте, и, хотя опасная зона осталась позади, это совпадение с рассказом друга снова вызвало тревогу. Но и она тут же угнездилась где-то в районе солнечного сплетения, побежденная праздничной и одновременно деловой атмосферой новой обители.
Первое, что я услышал от пары, на которую чуть не наткнулся:
— Понимаешь, биатлон не знает сослагательного наклонения, — сказал парень с легким наброском усиков над губой, которые он, видимо, ни разу, лелея запаздывающую мужественность, не брил. — Выстрелила на пять часов? Отмене не подлежит.
Они на моих глазах выходили из краткосрочного обморока поцелуя.
— Ты жесток, как Спартак, — тихо ответила девушка и виновато улыбнулась.
За их спинам висели зачехленные ружья. Юные спортсмены синхронно подправили их вскидыванием плеч и стремительно, чтобы нагнать штрафную паузу, направились к лифтам.
От всех исходило впечатление ритмично отлаженной суеты, так что даже островки покоя не противоречили ей. Представьте цирк, который освободили от зрительских ярусов, и свод накрывает арену целиком. Из циркового интерьера только парящая на высоте седьмого этажа терраса, и на ней оркестр с ночной осторожностью упражняется в классическом репертуаре. Внизу молодые люди при этом спешат по своим делам с ушами, заткнутыми наушниками от плееров.
