Однако, прежде чем спускаться под землю, надо было все же закончить дела здесь, на земле (красиво, между прочим, сказано).
— Я должен сделать два звонка. Дашь трубку? Моя осталась в студии, — сказал я. — Алексей, а вы, если не затруднит, закажите кофе. И пусть туда капнут для вкуса…
— Понял. У них в меню есть с коньяком.
Если мне что и нравилось в этом субъекте, так это то, что он умел мгновенно исчезать.
Достав из кармана визитку, которую вручил мне Радий Прокопьевич, я тут же почувствовал, как внутри пошла опустошительная, веселящая волна. Что-то подобное должен испытывать автолюбитель, когда ему ставят последнюю дырку в талоне.
Это была моя собственная визитка.
Не просто издевательство, а со смыслом: мол, это твои внутренние дела, сам с собой и разбирайся. За трату извини, иждивенчество порой обходится дорого. Поделись опытом с ближним. Хи-ха!
Меня это еще на шаг придвинуло к «Чертову логову».
Второй звонок я собирался сделать жене. Волнение было таким сильным, как будто предстоял первый опыт космической связи. Я испугался, что снова в решительную минуту потеряю голос.
— Лера! Это я.
Ответом было молчанье. Ну вот!
— Ты меня слышишь?
— Слышу, Костя.
Мелькнула мысль, не подставили ли мне снова автоответчик, как в случае с Алевтиной Ивановной? Никакой живой вибрации в голосе Леры я не слышал, ни скорби, ни радости. Прежде я бы выдал дугу, сверкающую разными оттенками обиды, злости, оболганного порыва, но теперь… Не то чтобы вкус искреннего лицедейства совсем оставил меня, пожалуй, нет, — мысль о «Чертовом логове» обнаруживала неисчерпаемые ресурсы игры. Однако я слышал из этого не оборонительного, а скорее открыто беззащитного голоса, что таким образом спасти уже ничего не удастся, все рассыплется в песок мгновений и что есть та степень усталости, которую не взять ни танками, ни лаской.
— Лера, как мама? — спросил я.
— Застудилась, пневмония.
— Как же ты ее так упустила? — вырвалось у меня, о чем я, как всегда с опозданием, пожалел, потому что разговор тут же пошел под накатанный годами откос.
— Я круглые сутки просвещаю бездельничающих туристов, но и этого едва на штаны детям хватает.
— С радио деньги прислали?
— Не смеши! Такой суммой даже печь не растопить.
— А что дети? Временно утратили работоспособность? Чем они в данную минуту заняты?
— Они играют в морской бой.
— Отчаянные ребята!
— Каждый справляется с горем по-своему.
— Меня на них не хватает!
— Не только на них. Маму я устраиваю в хоспис.
— Лера, не делай этого!
— Там за ней будут профессионально ухаживать. У нее уже пошли пролежни.
— Прошу тебя, не надо. Дождись меня.
— Хорошая шутка.
— Сегодня я прийти не смогу.
— Кто бы ждал.
— Тут такие обстоятельства… Надо еще кое-что уладить.
— Ты хоть понимаешь, в какое ты нас ставишь положение?
Фраза была обычная, но сейчас я пытался понять, что Лера имела в виду: то ли то, что я собираюсь не ночевать дома, то ли мой так и не завизированный уход из жизни.
— Скажи мне что-нибудь на прощанье, — попросил я.
— Я тебя не видела сто лет, — сказала Лера и отключила трубку. Сказано это было так, как будто кто-то толкнул ее под локоть и заставил выдавить из себя мелодраматическую фразу, подлить свежей крови в несуществующий сюжет, но хватило только на сдавленный голос.
Тараблин в эту минуту был занят тем, что вынимал из бороды табачные крошки. Пальцы его двигались нервно и с опаской, как будто это была не борода, а муравейник, из которого предстояло добыть оброненный и дорогой сердцу медальон.
— Ты зайдешь к моим? — спросил я.
— Костян, не обещаю. Не все в нашей власти, Костян. Но я буду стараться.
— Но с тобой-то мы еще увидимся?
— Всенепременно. Ты, главное, не раскисай. У тебя деньги есть? При входе в это учреждение придется последний раз потратиться. Да и то фактически на взятку. Разберешься. Нам пора.
