Вошла мама, в халате поверх сорочки с бальными воланчиками. Вычислила слепыми глазами, где я.
— Ну как? Ты удачно сходил?
— В общем, да, — отвечаю. — Завтра обещали.
— Они в положение человека не входят. Если им не дать в руку.
— В лапу, бабуля, — поправил ее младший, отпав от арбуза.
— Ну, я и говорю, что надо… Муки для блинов купили?
Меня огорчила эта их будничная деловитость — речь ведь идет отчасти о духовном происшествии. Как будто не я, а они только что завершили дело жизни и теперь отдыхают в марципановой крошке.
— Что это вы все расслабились? — кричу.
— Батя, тебя чего так колотит? Прямо как Матросов…
— Может быть, вы уже и гроб заказали?
— С этим проблема. Пока все деньги на водку ушли. Обещали Максимовы.
— Ну да, у нас так обычно — сначала покупаем водку, потом заказываем гроб. Дайте выпить, что ли!
После первой бутылки я понял, что водка не берет. Что-то такое бывало и при жизни, но тогда я относил это на счет эйфории организма, мобилизованного, приблизительно говоря, удачным контактом с космосом. Тогда организм, удивляясь себе и длящемуся контакту, пьет еще, еще и опять не пьянеет. Тут в нем восстает прежде не заявлявшая о себе гордость. Он выпивает снова, то ли для того, чтобы утвердить, по Кириллову, свое превосходство перед Богом, то ли, напротив, чтобы сойтись с ним ближе. В конечном счете, организм обнаруживает себя в другой поре суток, с плохо регулируемым чувством тоски и оскоминой миновавшего вдохновения.
Но у меня-то ведь теперь другая ситуация. Вероятно, я просто превратился в продырявленный сосуд — еще одна метафора посмертного существования. Немного хотелось философствовать, но это в моем положении было как раз более чем понятно.
— Вот тебе сюжет, — сказал я жене, — человек всю жизнь выращивал синий помидор. Вырастил. И что?
Уличный фонарь качался прямо за головой жены, поэтому казалось, что качается сама голова, скача по мне своей тенью. Это создавало ощущение нервного молчаливого разговора. Я подумал о маме, к которой не успел зайти ни перед смертью, ни после. Сколько вообще долгов оставил я в ушедшей уже от меня жизни!
Жена смотрела мимо. Я видел ее чистый, не постаревший лоб и изящный носик, похожий на перевернутую запятую. Близкий уже к состоянию гордости собой, выпил еще рюмку.
— Помнишь, зять умершую тещу положил в гробу на бок, чтобы она не храпела? — вспомнил я старый анекдот и первым засмеялся. Хотелось как-то подбодрить совсем поникшую жену, включить, так сказать, нашу печальную повесть в контекст светского порожняка. Рано или поздно все равно это произойдет, почему бы не мне первому проявить инициативу?
— Анекдот эпохи бараков? — сквозь невидимые слезы спросила жена. — Боже, как все переменилось! Клопы, и те вымерли. Скажи, у тебя что — совсем ничего святого?
— Дорогая, обо мне полагается говорить в прошедшем времени.
— Шут, — сказала жена.
— При чем здесь вообще идеалы? Как ты до сих пор не поняла! Буквально ничему не научили тебя наши разговоры до утра.
— В них было больше стихов, чем дела. Не говоря уже о деньгах, — заметила моя милая.
— Правильно. Согласен. — Я вдруг разгорячился, что проявилось в непроизвольном принятии еще одной рюмки. — Был такой грех. Но ведь сколько уже после этого было съедено и выпито горького.
Жена нервно захохотала, но меня теперь несло — свет истины, как бывало уже не раз, бил мне в глаза.
— Не надо только ни на что намекать, — шепотом, чтобы не разбудить детей, закричал я. — Тем более запоздало. К тому же я, при всех пороках, никогда не пренебрегал своими семейными обязанностями.
— Даже когда ушел ночью собирать землянику и забыл меня одну на платформе, а сам заснул под каким-то там кустом?
— Но я ведь заснул, я ведь заснул! Как же можно спрашивать с человека, который заснул?! А ты сейчас специально про все это, чтобы не услышать того важного, что я хочу сказать. А я тебе, если хочешь, вот что скажу: гипертрофия возвышенного всегда ведет к гипертрофической низости и, если хочешь, к аморализму.
— Не хочу, — сказала жена.
— Ну вот, ты опять! Что ты вяжешься к словам? Никто не хочет. Но таков закон. И именно так мы прожили большую часть своей жизни — головой в облаках, а ступнями в дерьме.
