Прошлой весной к нашему берегу на реке прибило малолетнего утопленника. Говорили, что неизвестные еще под Новый год утопили мальца в проруби, и за три месяца плаванья лицо его объели угри и налимы, так что родная мать опознала только по рубашке и буквам на рукаве. В кровожадности и непобедимости налимов меня больше всего убеждало то, что их называли «мраморными». Говорили, что они видят добычу в темноте, реагируя на любой удар или звон.
Я заплакал. Из проруби не выбраться, черти свяжут. А рыбы зимой голодные и злые, утащат в воду, обовьют, затюкают, зацелуют плоскими губами и станут выгрызать сначала глаза, потом уши.
Зажмурившись, я попытался отодвинуть эту картину, но шевелиться боялся, чтобы не соблазнить видящих в темноте налимов.
Ведь я же взрослый мальчик, и это только коридор нашего барака, часы били у Перелыгиных, за третьей дверью направо живет Славик, у него две пластмассовые клюшки… Но и прорубь уже не хотела меня отпускать. Как всякая мысль, она знала свою силу.
Вдруг я подумал, что в каморке вовсе не злодеи-заговорщики, а соседки колдуют над умирающим ребеночком, молятся. Это было уже не так страшно, но так же таинственно, то есть все же страшно. Сейчас только от них зависит умирать ему или остаться жить. Почему мама не взяла меня с собой? Я бы тоже молился, я уже научился от нее, а со всеми вместе еще и интереснее, и пусть тогда даже Бог придет.
А если все же мама… Ну да, если она все же превратилась в колдунью и ведьму? Только бы она взяла меня с собой. Ведь она же моя мама. Мной овладела возбужденная решимость на самые отважные подвиги, а, думаю, и на самые мрачные преступления, хотя я по-прежнему не решался сделать шаг, чтобы не провалиться в яму. Но если бы мама сейчас прибежала и обняла меня — одним убежденным злодеем стало бы на земле больше.
Холодные рыбы бесшумно терлись слизкими боками, и я дергано уворачивал лицо от их хвостов.
— Мама, — позвал я, — мама, ну что?..
В ответ из каморки донеслось:
— По вере вашей да даст Господь исполнение моей недостойной…
Тут я разрыдался по-настоящему — тупо, безвольно, при первых всхлипах еще прикидывая жалостливую или страшную гримасу, но сразу понял, как это отчаянно бесполезно и глупо, потому что никто на меня не смотрит, а в такой темноте и не увидит, кроме налимов, и эта тщета лицедейства окончательно подтвердила, что я пропал.
Фантазии подобны стрессам: проходят, но никуда не исчезают, продолжают жить в нас, накапливаются в сознании, из-за чего и случается его интоксикация. Иначе как объяснить, что я, типа, отец семейства и региональная знаменитость, вдруг оказался снова пятилетним мальчиком, игрушкой судьбы? Если же отбросить литературный камуфляж, то я бы никому не пожелал очутиться в этом дерьмовом логове, в неопределенном статусе безработного землемера или, лучше сказать, соблазненного и подверженного человечьей мании червя.
Вот ведь, про червя получилось красиво, что тебе Державин, и безвинный страдалец Кафки оттянул на себя долю моего нелепого несчастья. Одна уже эта неспособность обойтись без сравнений вызывает отчаянье и может свести с ума. Для описания моего положения нет слов в литературе, а других я не знаю. Выходит, по-настоящему не могу не только описать, но и понять случившееся. Русская литература польстила нам, убеждая, что норма — человек чувствующий. Мы боялись признаться себе, что часто не чувствуем ровным счетом ничего, натягивали себя на чувство, коллективно лгали.
При этом во всех литературных словах есть благородный призвук, они невольно возвышают, и выразить реальную ничтожность подневольного смирения, колючего страха и поднятые к небу глаза блохи, оказавшейся под ногтем, они не могут. Дуют на раны, как на царапины, бросаются с набором тональных кремов к гнойникам, отводят гармонический диапазон для стона, а трусливую дрожь, к которой спешит на помощь подлость, изображают в виде трагического смятения. То есть врут, врут и врут, вводя нас в еще более мерзкое заблуждение по поводу самих себя.
А может быть, все это вообще проблемы вечно переходного возраста? Еще семилетний Сеймур Гласс писал в начале прошлого века своим родным что-то вроде: «Боюсь, если полностью выполнять высокие требования безупречного письменного стиля, я совсем перестану узнавать в написанном самого себя».
