— То есть ты хочешь сказать, что вот это все… — я неопределенно огляделся, не умея подобрать подходящего определения, — твоя родина?
В интонации против желания слышалось что-то от декюстиновской брезгливости, мне стало стыдно. Какого черта! Я этого не хотел.
От уже охватившего было сердце раскаянья меня избавил сам мальчик.
— Я знал, что вам здесь понравится.
Все-таки сочувствия в моих словах было, вероятно, больше, чем брезгливости. На эту человеческую мелодию он и повелся.
А я ощутил то, что у старых актеров называлось пердюмонокль. Уже не в первый раз меня женили без меня, и делали это с таким радушием, что выяснение отношений могло вызвать лишь чувство оскорбленности.
В общем-то, он был вполне похож на искусственное существо, но тут мне вспомнились его первые слова в курилке.
— А откуда же тебе известно… Ну, вот это: запах после грозы, черная смородина, крапива? Здесь, прости, этим и не пахнет.
— В детстве мама возила меня к своим на дачу. Не на дачу, собственно, а в деревню. Там хорошо. Грязно только. И очень насекомые доставали. Вот если бы как-нибудь без них. Здесь этого нет. К хорошему быстро привыкаешь. И вы привыкнете. Сначала-то вы возмутились… Это понятно. Хотя я немного испугался. Вы уже так настроились не верить. Когда что-нибудь хорошее — особенно. Не представляете до чего, даже в вас, силен скептик.
— Почему даже у меня? И потом, я оказался здесь не по своей воле.
— Это как сказать. Ведь вы хотели подтвердить свое положение? Еще как хотели. И столкнулись с непониманием, естественно. Потому что как это сделать, когда на земле этого сделать никто не может? Желание получить свидетельство привело вас сюда. Вы нашли то, что искали, а сами думаете, что заблудились. Но вам ли не знать, Константин Иванович, что несчастный случай — любимая шутка судьбы. В принципе, вам, конечно, это известно, но про себя человек всегда не знает. Флоренский писал Розанову, что долго присматривался к гениальным людям и нашел, что чем они одареннее, тем слабее их воля над собой.
В тираде мальчика была какая-то тривиальная житейская правда, тем меньше я мог понять, с какой целью этот юнец так горячо рассыпается передо мной и делает вид, что ему известно больше, чем известно. Кроме того, для этой риторической вязи требовались все же не полторы извилины, мне, действительно, нужно было перенастроиться.
— Странная у тебя манера льстить, — сказал я.
— Да ничего подобного! Вы про талант? Это только в так называемых творческих вузах его по дружбе раздают друг другу вроде знака масона. «Сим победиши». Рукоплескание, кстати, опознавательный масонский знак. Вы знали?
— Ну а по-твоему, что же такое талант?
— Вы не читали книгу Влада Пиндоровского?
— Это которая амфибрахием, что ли, написана?
— Ну да, амфибрахием. Кроме формул, конечно. Там главное формулы. Он создал периодическую систему, которая определяет уровень таланта. Не только тех, кто жил в прошлом, а и для рождения будущего гения уже предусмотрена клетка. Как Менделеев предсказал еще не открытые элементы. Потрясающе! Зачем гадать и спиваться? Собери данные и найди свою ячейку.
— Действительно потрясающе, — сказал я. — И вот любой, ты, например, можешь…
— Восьмой уровень, — сообщил Алеша и довольно улыбнулся, как будто пустил резаный слева в пинг-понге.
— Значит, и я, грешный…
— Не трудитесь, — голос мальчика взял высокую ноту, но для еще большей убедительности это соло сопровождали тубы. — Четвертый уровень! Вами уже интересовались.
Черт возьми, чепуха, конечно, но я ощутил легкий укол, оттого, что со своего уровня должен созерцать пятки этого взъерошенного цыпленка.
— Но почему именно четвертый? — спросил я.
— Вы как будто расстроились. Напрасно. Это очень хороший уровень. Хотите, скажу, кто с вами рядом? Пушкин, Кутузов, Есенин…
— А-а, — сказал я, — там, значит, и полководцы?
— Да все, все. Гитлер восьмой, Сталин седьмой, а вот Горбачев только пятый. Как и Брежнев.
И снова мне стало обидно, что тирана пропустили вперед Пушкина. Но наука, блин! Некогда ей засматриваться по сторонам и тратить время на эмоции, надо копать.
