— Варианты всегда есть, — ответил тот, не поднимая на меня взгляда.
— Подождите, мужчина, — запротестовала вдруг женщина с молодой сединой и почему-то с рюкзаком за плечами. — Вы ведь только подошли. А осталось всего два места. — Я подумал, что и при жизни она пребывала всегда в состоянии ажиотажа и нервной соревновательности, поводов для которой у нас не надо искать. И при этом руководило ею конечно высшее, быть может, еще комсомольское чувство справедливости.
— Я вообще с ночи стою. Почему сразу не сказали? — подбежала, оскальзываясь, дама. Вуальку, по такому случаю, она засадила на шляпу, и черные проталины ее глаз заставили вздрогнуть даже этих, не самых счастливых на сегодняшний день людей. — А я уже больше не могу. Каждую ночь он приходит ко мне и просит еды. Мама, говорит, ну что, тебе жалко?
— Вы о ком?
— Сын. Он в Чечне погиб. А гроб раскрыть не разрешили. Я хочу к нему. У меня уже приготовлено всё его любимое. Он поест и успокоится.
— И обратно — очередь. Совсем довели страну, — это разночинец. К сугробу все же потянулся и он.
— Я записываюсь, — решительно сказала дама, растирая по лицу слезы, как будто это был дождь.
— Да погодите вы! — снова женщина, которую очень молодила седина. — Уж если по справедливости, то места надо отдать этим вот старичкам.
— Пусть в Смольный ходят без очереди, — выпалил кто-то горохом.
— Да уж, ветеранов теперь и в магазинах не пропускают, — вздохнула дама, и было непонятно, кому она в этом случае сочувствует.
— Вы-то чего так на тот свет торопитесь? — сказал разночинец. Говорил он, не открывая рта, из чего явствовало, что при жизни у него не было ни времени, ни денег на дантиста. — Молодая, красивая. Накормить она хочет. Это же смешно!
— Хам! — дама неожиданно смутилась, и вокруг ее носа отчетливо проявился белый треугольник.
— Сколько? — спросил между тем разночинец.
— Десять, — ответил офицер. — Дальше не знаю, это уже не со мной.
— Десять? Это балл!
— Кому дорого, есть фирма «Последний срок». Идите туда.
— Я была, — сказала дама, снова опустив на лицо вуаль. — Там хорошо. Живая музыка и все такое. Батюшки молодые. После кремации белую голубку из преисподней выпускают. Но там без свидетельства ничего. Только горсть земли с родины. Тысяча за пакетик. Я купила. А так ничего.
Час назад я не мог подумать, что больше всех из друзей по несчастью мне станет жалко эту коммунистку с душой белого голубя.
Умершая в один день пара уже выпотрошила старухину сумочку и протягивала офицеру деньги.
Почувствовав, что траурный поезд на этот раз уйдет без него, разночинец скривил лицо в нигилистической ухмылке:
— Слушай, а у тебя контакт с Самим, или приходится архангелам отстегивать?
— Да вы, наверное, самоубийца?! — возмущенно воскликнул муж Фроси.
— Смешно. С собой кончают люди, лишенные чувства юмора. У меня с этим в порядке.
— Если в порядке, чего же ты с нами толчешься?
— Я никого не заставляю, — просто сказал офицер в бушлате. И добавил, показывая на меня и даму с вуалью: — Могу взять еще у вас двоих. Но не ручаюсь. Вечером надо созвониться.
Странно, никто не зароптал. Все смертники стали вдруг рассеянно смотреть по сторонам: на смелых птичек, лезущих под ноги, на солнце, которое начало уже припекать. Все как-то сразу почувствовали, что Радий Прокопьевич (так звали человека в бушлате) не только облечен полномочиями, но обладает и еще более таинственным правом: разделять людей по одному ему известным качествам и незримым превосходствам, которые в этой ситуации были важнее других, видимых. Как ни понимал я, что горе и у всех стоящих здесь одинокое и особое, но выбор Радия Прокопьевича был мне приятен и казался заслуженным. Он отчасти совпадал с моим, потому что ведь и сам я только что искренне пожалел даму с вуалью, которая сначала представилась неприятной.
Деньги при мне были, я догадывался, что путешествие не будет бесплатным. Когда мы с Радием Прокопьевичем обменивались телефонами, сквер был уже пуст. Я пожалел, что не успел выразить дружеского соболезнования даме в вуали. Но нам, похоже, еще предстояло увидеться, ведь оба мы были сверх лимита.
