— Коллега, вам этот фокус не делает чести, — перебил его тот, кто стоял ко мне спиной и был выше. Голос показался до боли знакомым, мягкий и властный одновременно. — Логос перевел Словом Гераклит, иронический парадокс, не более того. Вы, несомненно, знаете это, просто не можете забыть, что были когда-то членом Союза писателей.
— Чушь! — вскрикнул усатый (видно, последние слова попали в болевую точку). — Я хочу сказать, что и мы здесь в своем праве. Творим, так сказать, свою реальность.
— Да мы-то с вами только то и творим, что ходим на перекуры. Такая уж реальность. А о том, что творят другие, знаем не больше, чем о самом божественном замысле.
— Висельник! — засмеялся бывший член Союза писателей. — Чистый висельник! Скажите спасибо, что сейчас время либералов…
— Отличие чисто технологическое или стилистическое, если хотите. Перспектива внезапного превращения в прах…
На этих словах усатый, не прощаясь, развернулся и зашагал в противоположную сторону, так не по-гусарски поспешая, как торопятся прочь от инквизиторского костра или по крайней нужде в туалет.
За время этой философской перебранки я пришел к почти полному убеждению, что высокий старик — мой университетский учитель Григорий Михайлович Гринин. Затруднение состояло лишь в том, что два года назад мы его похоронили, я сам на поминках произносил прочувствованные слова. Поговаривали, что его затравили. Мне трудно судить. Студенты любили его, многие, в том числе я, относились восторженно.
ГМ не входил, а взлетал на кафедру летним аистом, несмотря на брюшко, которое и само, казалось в тот момент, тянуло его вверх, как воздушный шар. При бездне лукавства, он был прямодушен, иногда до грубости, быстр, умен, весел. С классиками общался не фамильярно, но с простотой равного, подаваясь вперед для житейского рукопожатия; и, напротив, при пожатии его руки где-нибудь в университетском коридоре не оставляло ощущение, что тебя приглашают на высокое состязание и вот-вот ты окажешься на одной скамейке с Толстым или Блоком. При этом ноль пафоса. Превосходный, блистательный старик.
Преодолев нерешительность, я все же позвал его, и в тот самый миг он повернулся ко мне с прижатой к губам ладонью.
— Не надо спешить, молодой человек, — сказал он ласково. — В жизни полно видений. Что будет, если мы станем каждое окликать?
— Да, но… — только и успел промычать я, как он снова меня остановил:
— Я затылком почувствовал ваше волнение и сразу понял, что вы обознались. Вот и успокойтесь, ничего страшного.
Голову бы я отдал на отсечение, если со мной говорил не ГМ. Однако это был как раз тот случай, когда правильнее не верить своим глазам. Чертовщину я считал дурным театром, общение с покойниками не входило в мои планы. Уверенность ГМ в том, что это не он, передалась мне, и я действительно успокоился.
— Григорий Михайлович, — все же сказал я. — То есть вы хотите сказать, что вы не профессор Гринин?
— Ничуть. Как же я могу быть им, когда он умер?
— Но вам-то, в таком случае, откуда это известно? — почти вскричал я, чувствуя, что покойник пытается увильнуть.
— Ну, это просто. Не впадайте вы в мистику. Я хоть и назвал вас молодым человеком, но вы, простите, не так уж молоды. А ищете учителя, профессора, при этом мнетесь. Легко предположить, что профессор ваш давно прогуливается по тому свету. Разве не так?
Я засмеялся. ГМ тоже не слишком жаловал мистику, а также студентов, которые напирали на интуицию и вдохновение. Однажды сказал, что умный человек никогда не спутает, однако никогда и не противопоставит божий дар и яичницу, ибо всякое сравнение от рожденья страдает приблизительностью.
От него можно было получить простое объяснение всей этой чертовщины. Но я снова поспешил, в чем, кстати, всегда упрекал меня профессор, и спросил не совсем то, что хотел спросить:
— Скажите, как все эти люди оказались здесь?
На этот раз засмеялся мой визави.
— Как же мне отвечать за всех… Да вас, видимо, не это и интересует. Вы хотите понять, как, собственно, вы оказались здесь?
Это было так. Но о себе глупо спрашивать. Разве что доктора или духовника.
