Морозов возвращался домой и возле книжного магазина увидел Веру. Ее лицо, обращенное в его сторону, было задумчиво. Это была задумчивость взрослой женщины. Морозов так и решил, больше ничего не пришло ему в голову. Он не затормозил, не остановился. Дыхание вдруг сбилось. «Боже мой! — сказал про себя Морозов. — Почти десять лет…»
Он взглянул в боковое зеркальце: Вера не обернулась. Она не заметила, кто ведет «Запорожец».
— Ладно, — пробормотал Морозов.
Это злое «ладно» должно было подтвердить, что ему давно нет дела ни до какой Веры. Но в душе по-прежнему что-то тлело, что-то саднило, не заживало. Черт знает что за наваждение — серьезному мужику вспоминать юношеские сумасбродства.
И он не вспоминал.
Увидел Веру?.. Значит, она приехала к родителям. Что в этом неожиданного?
Морозов прибавил газу. Начался небольшой подъем, и «горбатый», загудев, стал медленно набирать скорость. На середине подъема пришлось переключить передачу, потому что двигатель тоненько застучал. «Нечем похвалиться, — усмехнулся Морозов. — Почти десять лет… Вспоминает ли она когда-нибудь?.. Сейчас поворот налево. Вот… во двор… мы дома».
Он вошел в подъезд, вытащил из почтового ящика газеты и поднялся на третий этаж («Известия», «Социалистический Донбасс», «Советский спорт», письмо из Старобельска). Морозов все свернул в трубку и ударил ею по перилам.
В доме было тихо. Он пошел на кухню, поглядел на холодильник, бросил на него газеты. Подумал, постоял и направился в комнату. Сел в кресло и потянулся к телефону. Подержав трубку, Морозов опустил ее обратно и закрыл глаза. Было похоже, что он не знал, чем заняться.
Он сходил за газетами.
Нечем было похвалиться. Серая жизнь, скудный быт, маленькие желания… Прийти к Вере и сказать: «Знаешь, ничего не получилось, пожалей меня».
Развернул «Известия», там была тридцатистрочная информация о бригаде с шахты имени Димитрова. Местная газета напечатала о бригаде большой репортаж. И Морозов почувствовал унизительную ревность. Такого с ним еще не бывало. Но чужая слава подчеркивала его серость, дело было именно в этом. Уже просматривалась и вся остальная жизнь впереди, уже было невозможно куда-либо свернуть и выбрать другую. Страшная противоположность между тем, что хотел Морозов в юности, и тем, чего он добился сейчас, между высоким, романтичным, не до конца понятым и между простым, житейски низким, предельно понятным, — эта противоположность угнетала его.
К письму Морозов еще не прикасался. Оно было от бабушки, один вид дрожащего корявого почерка вызывал жалость и беспокойство.
Бабушке было восемьдесят два года. С ее смертью порвалась бы главная нравственная связь Морозова с родней; отец и дед уже умерли. Бабушка умоляла Морозова забрать ее. Но что об этом говорить… Он не раз привозил ее сюда, но, прожив месяц, она уже скучала и требовала, чтобы внук вез ее обратно.
А теперь надо было все же забрать бабушку, он это понимал, однако не хотел хлопот, боялся их. Если уж до конца быть честным, боялся ее умирания у него на глазах.
Морозов отложил письмо к газетам на столик. Подошел к балкону, толкнул дверь.
Здесь было жарко. Солнце нагрело бетонный пол и железные перила. Под ногами лежал свернутый в трубочку кленовый лист. Утром было ветрено. Наверное, лист закинуло ветром.
С высоты Морозов поглядел вниз, и вдруг вспомнилось ему, как давным-давно говорил с Верой по телефону, сидя на четвертом этаже у открытого окна, и как ясно и просто думал: вот сейчас она откажет и я прыгну…
А Вера не отказала, согласилась стать его женой.
«Ты бы не прыгнул! — насмешливо сказал себе Морозов. — Что за глупости!»
Тут же он возразил себе, словно в нем затевали спор два разных человека. Однако спора не получилось, Морозов-нынешний без борьбы взял верх.
Через два часа нужно было возвращаться на шахту и проводить с третьей сменой наряд. Начальник участка Бессмертенко болел, его заместитель Тимохин
