— То-есть, подольете въ огонь масла, дадите поводъ говорить, что вамъ открыли глаза и вызвали этимъ домашнюю драму, дадите поводъ предполагать разныя глупости, сдѣлаете меня мнимой жертвой ревниваго мужа. Свѣтъ будетъ вамъ очень благодаренъ…
— Пусть говоритъ, что угодно, а я наотрѣзъ говорю, что не будетъ его въ нашемъ домѣ.
— Очень жаль, тѣмъ болѣе, что я, заботясь о дѣтяхъ, узнала, какъ способенъ Вундтъ. Но это рѣшено, значитъ, и толковать не о чемъ. Только я попрошу васъ на будущее время самихъ слѣдить за дѣтьми, когда возьмемъ новаго гувернера, чтобы избавить меня отъ новыхъ сценъ и подозрѣній. Вы не считали нужнымъ заботиться о дѣтяхъ лично, вы думали, что ваша обязанность исполнена вполнѣ тѣмъ, что вы платите за ихъ воспитаніе. Если бы я не слѣдила за ихъ ученьемъ, если бы Вундтъ не былъ добросовѣстнымъ человѣкомъ, они могли бы вырасти неучами. Можетъ-быть, вы и наложили на меня эту обязанность слѣдить за дѣтьми, чтобы подготовить эту сцену и оправдать въ моихъ глазахъ свое поведеніе…
— Это просто ни на что не похоже! Вы меня подлецомъ въ глаза называете!
— Я васъ никакъ не называю, я вамъ просто напоминаю ваши обязанности. И что у васъ за манера колотить руками… такъ и кажется, что вы драться хотите… Впрочемъ, отъ слушанья сплетенъ до драки одинъ шагъ… И откуда взялись у васъ эти плебейскія привычки?
— Послушайте, я васъ заставлю молчать. Я пришелъ къ вамъ не за наставленіями, вы сами нуждаетесь въ нихъ, а вы меня осмѣливаетесь въ грязь топтать! Я васъ въ монастырь упрячу!
— Вы пьяны? — холодно спросила супруга Іакова Васильевича, спокойно глядя на его раскраснѣвшееся лицо.
— Что?!
— Вы пьяны! Ступайте вонъ; если дѣло дойдетъ до скандала, то вспомните, что вы останетесь нищимъ…
— Я васъ попрошу, Наталья Андреевна…
— А я вамъ приказываю, Іаковъ Васильевичъ, идти вонъ и не являться ко мнѣ до тѣхъ поръ, пока вы не отрезвитесь. Я вамъ еще разъ повторяю, что вы пьяны…
Нѣтъ, вы представьте себѣ положеніе Іакова Васильевича: жена, законная жена, осмѣлилась сказать ему, что онъ пьянъ, и выгнать его вонъ! Бѣсился онъ, изъ себя выходилъ, а она, точно каменная, точно бездушная статуя, не измѣнилась въ лицѣ. Іаковъ Васильевичъ, какъ мужчина, былъ горячъ, пріученъ своимъ положеніемъ встрѣчать покорность, а она, напротивъ того, была хладнокровна, и этимъ-то самымъ она и могла его поразить. Стерпѣлъ онъ этотъ ударъ, махнулъ рукой, оставилъ у себя гувернера, только пасмурнѣе, сдѣлался. Но радость къ радости, деньги къ деньгамъ, а горе къ горю идетъ, это дѣло на опытѣ доказано. Черезъ нѣсколько дней пришелъ къ Іакову Васильевичу еврей-ростовщикъ и объявилъ, что Андрей Іаковлевичъ, сынъ Іакова Васильевича, надавалъ ему векселей, что онъ подастъ ихъ ко взысканію. Сталъ на него кричать Іаковъ Васильевичъ; только — шельмы эти евреи, трясутся они, дрожать, точно съ мороза, а испугать ихъ трудно. Кланяется бестія Ицка передъ Іаковомъ Васильевичемъ, извиняется, трепещетъ, а на своемъ стоитъ. Нѣтъ хуже положенія, какъ имѣть дѣло съ такимъ человѣкомъ… Ты думаешь, глядя на его подлые поклоны, слушая его рабскія извиненія, что онъ сейчасъ тебѣ въ ноги повалится, — онъ же своимъ дрожащимъ трусливымъ голосомъ бормочетъ: «Сто дѣлать, васе превосходительство, сто дѣлать! долзенъ-зе я свои деньги полуцить, я узь лутце ко взысканію подамъ!» А чего тутъ лучше? Ничего нѣтъ лучшаго! Фамилію осрамить. Выгналъ его Іаковъ Васильевичъ и велѣлъ позвать сына. Явился тотъ. Красивый онъ былъ молодой человѣкъ, въ гвардіи служилъ, всѣ его въ модныхъ ресторанахъ знали, важныя барыни его хорошимъ женихомъ считали и ухаживали за нимъ.
— Ты, — сказалъ отецъ:- векселей тамъ надавалъ?
— Да, — отвѣтилъ сынъ, весело поигрывая съ собачкой Іакова Васильевича. — Деньги были нужны.
— Что же у меня не спросилъ?
— Я спрашивалъ, да вы сказали, что еще не получали изъ деревни, такъ я и занялъ. Apporte! — крикнулъ онъ собачонкѣ, кинувъ на полъ свои перчатки.
— Однако, надо было бы позволенья спросить, можно ли занимать.
— Что это вы, развѣ я ребенокъ?..
— Не ребенокъ, но кутить я тебѣ не позволю. Я давно собирался тебѣ замѣтить, что твоя жизнь меня сильно огорчаетъ.
