Конрад думал — Эберхарт сядет сейчас пить с ним… Но тот восторженно залопотал:
— Идем, идем скорее наверх! Там такое, такое!!! Там настоящая богиня! Может, ты ей понравишься, ты им всегда нравишься… Идем же!
Вид у Эберхарта был счастливый и какой-то обалделый. И конечно, сам он не имел возможности понравиться богине, он и обычным-то женщинам не слишком нравился, уж очень прыщав был и сильно потел. И, сознавая свою неконкурентоспособность, Эберхарт всегда старался вытолкнуть вместо себя Конрада, и радовался его успехам — как своим.
— Пожалуйста, ну пожалуйста, пошли!
Отказать ему в его мольбе было бы, пожалуй, жестоко. К тому же Конраду показалось интересным взглянуть на «настоящую богиню» — прежде Эберхарт стеснялся выказывать такие бурные эмоции в отношении недоступных для себя женщин. Так что Конрад залпом допил то, что оставалось в кружке, и пошел наверх.
— Настоящая богиня! Мне кажется, она какая-то актриса, инкогнито… Мне кажется, я видел ее в синема! — продолжал верещать Эберхарт, пока они поднимались по лестнице. — Ее сопровождает сам Густав Лабе! Этот молодой наследничек, помнишь, газеты писали? Его дед, отец и дядя внезапно умерли от гриппа, и он один унаследовал все их заводы. Конечно, этот Лабе может себе позволить такую женщину. Но знаешь, она так явно с ним скучает, и когда наши — Бертольд фон Шаумбург, он наглый же такой, совсем бесстыжий! — в общем, когда к ней подкатили, она была совсем не прочь развеяться. А Лабе она явно в кулаке держит, он послушный, как собака, даже жалко смотреть. Она такая красавица, Конрад! Но несправедливо, если опять перепадет Бертольду. Пусть лучше тебе…
Она действительно была ослепительна, эта женщина. Высокая, тонкая, элегантная, вся будто состоящая из резких линий и четких изломов, из черного и белого, без полутонов. Белоснежная, ослепительная кожа, такая гладкая, просто сияющая — Конрад прежде не видел у женщин такой кожи! — и чернота узкого, предельно открытого платья, и чернота волос, скрученных в свободный узел на затылке, так что легкие завитки выбивались на висках и на шее, словно черным кружевом обрамляя бледное точеное лицо с высокими острыми скулами и узким, ярко накрашенным ртом. Этот алый рот, да еще великолепное рубиновое колье на шее были единственными яркими пятнами в общей черно-белой картине.
Несколько мгновений Конрад завороженно пялился на красавицу. Она действительно была невероятна. Прекраснее всех, кого ему случалось видеть в жизни. Прекрасней любой киноактрисы. Прекрасней мамы и Лизелотты… Хотя — вот странность! — в чертах этой женщины он заметил некое сходство и с мамой, и с Лизелоттой, возможно, именно поэтому она так пленила его.
Рядом с красавицей сидел Бертольд фон Шаумбург — откровенно счастливый, поглупевший от счастья, покрасневший от возбуждения, которое он не мог скрыть. По другую сторону от красавицы — угрюмый и бледный Густав Лабе, которого Конрад встречал пару раз в гостях у дядюшкиных знакомых, — сидел с окаменевшим лицом, словно не его унижала сейчас прекрасная женщина, флиртуя с наглым молокососом. Но, может, Лабе нравится, когда его унижают?
— Пожалуй, он уйдет сегодня с ней, если ты не вмешаешься, Конрад, — прошептал Эберхарт. — А почему все лучшее должно доставаться ему?
— Действительно, — пробормотал Конрад и уже сделал шаг вперед, когда краем глаза заметил что-то…
Профиль мужчины, сидевшего за столиков в тени колонны и тоже пристально смотревшего на красавицу.
Невероятно знакомый профиль.
Незабываемый.
Это… Это был тот вампир.
2
Конрад оцепенел вторично. Красавица? Какая там красавица, черт с ней, будут еще красавицы… Но вампир, которого он видел в счастливых снах, звал в слезах после наказаний, его спаситель — его вампир!
«Мой вампир» — так называл его Конрад.
Его вампир был тут. Рядом. При электрическом свете он выглядел менее загадочно, чем при лунном, но однако же — он смотрелся таким красавцем, хоть в кино снимай! — и одет элегантно, даже роскошно, золотые запонки, булавка для галстука с изумрудом. И при этом умудряется не привлекать к себе внимания.
— Эй, Конрад, ты куда? — разочарованно протянул Эберхарт.
