— Но ты поговорил с ними? Объяснил, что это… Это бесчеловечно!
— Пытался. Не имеет смысла. Они просто не понимают. Представляешь, они ведь его еще и ужина лишили! А знаешь, за что? За то, что его застукали под дверью библиотеки: он подслушивал, когда ты читала Мойше «Фауста». Бедному парню можно только посочувствовать! — пылко воскликнул Аарон и тут же смущенно оговорился: — Я имею в виду Конрада, я-то, в отличие от мамы и Эстер, не против того, чтобы Мойше с ранних лет приобщали к прекрасному…
Лизелотта хихикнула. Несмотря на столь грустную тему для беседы, ей всегда бывало забавно вспоминать, как яростно протестовали свекровь и Эстер против того, что она постоянно читала малышу Михелю классику и ставила ему пластинки с записью классической музыки.
— Да, посочувствовать стоит бедняге Конраду, — снова вздохнул Аарон. — И пожелать терпения. Пока он не вырастет…
— Надеюсь он им покажет, когда вырастет! Заставит их поплатиться! — мстительно прошептала Лизелотта.
— Не надейся. Скорее всего, когда он вырастет, он будет их боготворить и преисполнится благодарности за то, какое воспитание ему дали. И даже будет уверен, что это — единственный способ вырастить настоящего мужчину. И, если у него самого, не дай Бог, будет сын…
— Ну, почему ты так думаешь? Может, намучившись в детстве, он станет нежнейшим отцом!
— Опыт подсказывает, что те, кто пережил в детстве насилие и жестокость, бывают жестоки по отношению к собственным детям. Ладно, хватит об этом. А то ты вот-вот расплачешься. Я чувствую. Иди-ка ко мне… Ну, тихо, тихо! Иди ко мне… Радость моя…
Аарон положил ладонь на грудь Лизелотты и прижался губами к ее губам, и ей пришлось немедленно настроиться на исполнение супружеского долга: она знала, что Аарон огорчится, если почувствует в ее теле напряжение и фальшь в проявлении чувств. Но даже когда он заснул, утомленный любовью, Лизелотта долго лежала, глядя в темноту, и думала о Конраде, об одиноком, обиженном, истерзанном ребенке… И голодном вдобавок!
Подслушивал под дверью, как она читала Михелю великое творение Гете…
Все смеются над ней, над тем, что она читает Гете двухлетнему ребенку.
Но она искренне полагала, что в душе Михеля надо воспитывать чувство прекрасного!
Только Аарон ее поддерживал, да и то — не очень искренне, а просто потому, что любил ее.
Михель играл в кубики на ковре, а она читала…
А этот бедный мальчик стоял под дверью и слушал.
Наконец, она поняла, что больше не может лежать в бездействии. Встала, нашарила на полу свою ночную рубашку, скомканную и отброшенную Аароном. Накинула сверху халатик и спустилась на кухню. Потихоньку развела огонь и сварила в кастрюльке шоколад. Взяла поднос, поставила на него чашку, кастрюльку и принялась выкладывать из буфета всевозможные лакомства, подававшиеся за ужином на сладкое: яблоки в карамели, яблочный пирог с корицей, медовую коврижку, марципан. С тяжело нагруженным подносом поднялась на второй этаж, где были комнаты гостей. Она знала, где поместили мальчика, и молилась только о том, чтобы не проснулись его ужасные дяди.
К счастью, Конрад не запирал дверей на ночь. В комнате было темно. Пока Лизелотта пыталась сориентироваться, куда же ей поставить поднос, чтобы освободить руки и включить свет, со стороны кровати раздался шорох и маленькая фигурка буквально вылетела из-под одеяла — и вытянулась по стойке «смирно». Лизелотта даже испугалась.
Она наконец нащупала тумбочку, поставила свой поднос и щелкнула выключателем ночника. Мальчик в ночной рубашке стоял у своей кровати, вытянув руки по швам и вздернув подбородок, как солдат на плацу. Лицо у него было заплаканное, глаза лихорадочно блестели. Лизелотта, совершенно не представляя, с чего начать разговор, просто подошла и пощупала его лоб: нет, жара не было. Значит, глаза блестят просто потому, что он не спал, а плакал. И подушка вся мокрая. Но заметить все это она не имеет права. Подростки так ранимы! Особенно мальчики. Нельзя уязвлять его гордость.
— Аарон сказал, что тебя лишили ужина. Но не ужинать — очень вредно. Вот, я принесла тебе… Поешь, — мягко сказала Лизелотта.
