Мужчина наклонился к нему и припал губами к его шее. Мгновенный укол боли, и неприятное, сосущее чувство под ложечкой… жизнь утекает… тоненькой струйкой… Вот она, вот она…
Это — Смерть?
Нет, нет, Вилли… Смерть выглядит совсем по-другому, не так… Это не смерть, это преддверие жизни вечной…
Вильфред застонал сквозь зубы.
Отпусти!
И тут — как будто легкое дуновение ветра, как будто шелковое касание тонкого крыла по щеке и — все! И тут же исчез странный призрак и спало оцепенение, и воздух со свистом ворвался в легкие и тоска отпустила… Почти. И тишина вдруг взорвалась — бормотанием, храпом, скрипом пружин, обычными ночными звуками казармы, заставив Вильфреда содрогнуться от осознания невероятной неестественности той ушедшей тишины.
Оно было здесь. Оно? Он? Что это было?! И почему Оно ушло, хотело убить — и не убило, оставило его в живых? Оно говорило с ним? Или он окончательно рехнулся и свой собственный голос слышал в своей голове? Этот голос говорил о преддверии вечной жизни. Но Вильфред знал, не бывает вечной жизни…
Вильфред с трудом поднял отяжелевшую непослушную руку и коснулся кончиками пальцев шеи. Он нащупал две маленькие ранки с рваными краями.
Вампир. Господи Боже, только этого ему не хватало!
В ту ночь Вильфред больше не уснул, не смог, потому что стоило ему смежить веки, как тут же чудились наблюдающие за ним нечеловеческие рубиновые глаза. Мерцающие уголечки как будто прикипели к сетчатке его глаз, выжгли на ней клеймо, как выжигает его солнце, если смотреть на него вупор. Он слышал тихий глубокий голос у себя в голове, чужой голос, голос чудовища, говорившего с ним. Он все еще чувствовал отзвук той серой смертной тоски, что затопила его душу, и тосковал по страху, по живому горячему ужасу, который испытывал так часто, в темноте, когда ждал Его… Больше не было страха. Темный взгляд чудовища всосал его в себя, забрал вместе с частичкой его живой души, оставив… Оставив — что? Пустоту? Безнадежную пустоту. И ранки на шее. Смерть выглядит по-другому? Если так, то смерть это благо, смерть это свобода, ничто не может быть хуже этой сосущей пустоты.
В ту ночь умерла первая жертва. Маленькая девочка с двумя тоненькими косичками, одетая в коротенькое кружевное платьице. Девочку оставили в парке на ночь, потом обнаружили утром на скамейке — как будто спящую, с улыбкой на губах, со склоненной на бок головкой, с двумя аккуратными дырочками на шее, через которые у нее высосали кровь. Всю, до последней капельки. Клаус Крюзер рассказывал, как нес невесомое тельце девочки в лабораторию доктора Гисслера, удивляясь, до чего же белое у нее было лицо — как у Снегурочки. «Так не бывает!» — твердил он.
После той ночи Вильфред постоянно чувствовал Нечто, которое появлялось пока только по ночам, которое наблюдало, следило — провожало леденящим взглядом. Никто не говорил об этом, но Вильфред знал, что не он один чувствует этот взгляд — теперь все чувствуют, и все боятся. Для чего-то Ему, этому бледному господину с черными глазами, было нужно, или просто было приятно, вызывать страх у своих жертв, быть может, это было элементом какой-то игры, приучением жертв к осознанию своей жертвенности?
Мгновенная смерть это только яркая вспышка боли и ужаса, смерть растянутая на долгие-долгие дни и ночи сродни выдержанному вину, богатому восхитительными оттенками вкуса. Смерть же растянутая на годы — это просто божественный эликсир силы.
Откуда Вильфред знал это? Чьи это были мысли? Они рождались в пустоте, возникали из неоткуда и очень часто их произносил тот самый голос, чужой и теперь уже родной.
Голос Хозяина.
1
Дни и ночи слились для Лизелотты воедино. Впрочем, теперь для нее вовсе исчезли понятия «день» и «ночь». Она забыла о том, что это такое. Она вообще многое забыла… Почти все.
Она лежала в гробу, куда ее положил возлюбленный. Лежала послушно, терпеливо. Иногда спала — но без снов. Но большую часть времени просто ждала. Ждала, когда замки на гробу щелкнут и любимый выпустит ее ненадолго, чтобы покормить и приласкать. Все ее существование сосредоточилось теперь на трех явлениях: темнота ожидания, сияние его лица во тьме — и горячая, сытная сладость крови. Лежа в гробу, она замерзала. Но, напившись крови, согревалась и начинала радоваться жизни. Тогда возлюбленный обнимал и целовал ее, и ласкал, и шептал всякие чудесные слова… Вроде того — как стала она красива и как жаль, что теперь она не сможет увидеть себя в зеркале. Или — как он боялся потерять ее, когда безумный доктор чуть было ее не разрезал, и какое счастье, что его все-таки удалось остановить. Лизелотта не знала, кто такой этот безумный доктор, но страшилась его, льнула к возлюбленному. А он говорил, что она может называть его «Раду», так его назвали когда-то, когда он был человеком, хотя теперь его называют «Хозяин» или «Граф». Но она может называть его «Раду», ему это будет даже приятно, потому что он любит ее, он наконец-то снова любит, и ее он не потеряет так глупо, как потерял Эужению или Эсперансу.
