— Говорят, это может быть опасным.
Услышав слово «опасным» Вильфред тут же помчался в штаб.
— Это не завод и не аэродром, — сказали ему, — Там в горах будет проводиться какой-то научный эксперимент, возможно, сопряженный с опасностью. Какой эксперимент? А кто его знает! Секретный. Приедешь и разберешься на месте.
Подробности «научного эксперимента в горах» и в самом деле держались в строгом секрете, даже по прибытии к месту прохождения службы, солдаты довольно долго не имели ни малейшего представления о том, что охраняют.
Никто не знал ни точного места назначения, ни задач, которые будут перед ними поставлены, поэтому домыслов и идей по этому поводу было великое множество. Ни одна не подтвердилась! Слишком уж неожиданным оказалось и место назначения и первый же приказ.
Их привезли в старый, полуразрушенный, пыльный и сырой замок, расположенный где-то в самом сердце Карпат, поселили в наспех оборудованной казарме и несколько дней не обременяли вообще ничем, даже патрульной службой.
Какие-то ободранные личности из соседних деревень прибирались в замке, выметая мусор, снимая паутину; в домике для гостей — который почему-то сохранился не в пример лучше замка — заработала кухня.
Потом приехало начальство.
Некий старичок, в сопровождении офицеров, довольно высоких чинов, двух женщин, одна из которых была очень даже хороша, и мальчишки лет двенадцати, похожего на жиденка, проследовали в наиболее благоустроенную часть замка, где и расположились. То что глава всего предприятия именно старичок, не оставляло сомнений ни у кого. Поговаривали даже, что доктор Гисслер — именно так его звали — профессор и светило мирового масштаба, и что работа, которую он намеревается проводить в замке, будет иметь невероятную ценность для Рейха и поможет в самые кратчайшие сроки закончить затянувшуюся кампанию в России.
Работа эта началась с того, что в замок привезли двух маленьких польских девочек, которых заперли в спешно приведенном в жилое состояние подвальчике, а потом — в тот же день — отобрали нескольких солдат, среди которых оказался и Вильфред, и приказали им извлечь из тщательно замурованного склепа три гроба.
Доктор Гисслер сам руководил операцией, впрочем, и все прибывшие с ним, присутствовали тоже и держались торжественно, как при важном мероприятии, и жадно следили за работой солдат, как будто боялись упустить что-то важное.
Надо сказать, работенка была та еще!
Вильфред крыл про себя на чем свет стоит неведомых мастеров, которые так старательно, явно рассчитывая на века, клали плотно друг к дружке хорошо отесанные камни, не жалея заливали щели раствором. Семь потов сошло, пока удалось разбить этот невероятно прочный раствор и еще семь — пока удалось раскачать хоть немного огромный серый камень.
Не было даже мысли вынуть этот камень, с невероятным усилием, так что мышцы затрещали, удалось только столкнуть его внутрь. Когда камень ухнул вниз, в темноту, оттуда вырвалось облако затхлой пыли, окатило всех присутствующих, накрыло с головой и никто не мог сдержаться, чтобы не закашляться и не отпрянуть.
Вильфреда едва не стошнило, но, надо заметить, он находился к провалу ближе всех.
И он первый взглянул в темное чрево старого склепа, и он первым ощутил на лице прикосновение чего-то невероятно холодного, что как будто толкнуло его сильно и зло, вырываясь на свободу. Может быть, он даже был единственным, кто почувствовал это прикосновение, потому что остальные только отплевывались и смахивали пыль с одежды.
А Вильфреду было не до пыли, совсем не до пыли. Он еще сам не понимал, что же произошло, и отказывался понимать разумом, но он почувствовал — душой, трепетной и чуткой душой маленького мальчика, много лет жившего бок о бок с чудовищем в собственном доме, почувствовал это вырвавшееся на свободу Нечто, в одно короткое мгновение затопившее его всего целиком, оглушившее, ударившее… И пронесшееся мимо, растворяясь в бесконечных коридорах, отражаясь от сводов и потолочных балок, исчезая, превращаясь в ничто. Это было какое-то безумное, дикое сонмище призраков — боли, ярости, нечеловеческого голода, тоски, страха, ненависти… Стонов, криков, проклятий, жалобной мольбы, всех невероятных нечеловеческих страданий, которые годы, долгие, долгие годы собирались внутри этого склепа.
