— Совершенно верно.
— Вы владеете средством для продления жизни?
— Только своей собственной.
— Великое делание! философский камень! — вскричал я.
— Ни то, ни другое. Алхимия тут ни при чем!.. Мое средство ничего не имеет с ней общего.
— И это средство… Расположены ли вы мне его назвать?
Я уже не сомневался, что имею дело с маньяком.
— Я ничего больше не могу сказать по двум причинам…
— Каким?
— Первая та, что, открыв вам свой секрет, я тем самым объявлю себя в глазах общества преступником…
— Но вы сами, — перебил я его, — признаете себя таковым?
— С точки зрения высших законов борьбы за жизнь — нет.
— Вы убивали?
— Да, — ответил он без всякого колебания.
— Ваши преступления были открыты?
— Нет.
— В совершении их были заподозрены другие?
— Нет.
— Но ваши жертвы… Что с ними сделалось? Вы их скрыли?
— Нет.
— И никто никогда не заподозрил их насильственную смерть?
— Никто и никогда.
Его безумие выяснялось все больше и больше.
— Вы мне сказали одну причину. Какая же вторая?
— Вторая та, — важно сказал он, — что будет одно из двух: или, узнав мой секрет, вы будете бессильны его применить, следовательно, бесполезно его открывать, или же сможете им воспользоваться и будете совершать преступления.
— Без сомнения, — улыбнулся я. — Что это? Какой-нибудь яд, не оставляющий следов?
— Не старайтесь угадать: все равно не сможете. Да это и лишнее. Я пришел к вам, как к психиатру, чтобы сказать: “Я опасный сумасшедший, которого надо лечить. Согласны вы меня принять?”
— Поступая в мою лечебницу добровольно, вы вправе ее оставить, когда вам заблагорассудится, — сказал я. — Я вас приму, но не иначе, как после освидетельствования двумя врачами, которые должны удостоверить вашу болезнь. Согласны на это?
— Да. Теперь я попрошу вас выслушать мои условия.
— К вашим услугам.
— Я к вам поступаю с целью умереть, ибо еще раз повторяю, что, оставаясь на свободе, в решительный момент не выдержу и опять прибегну к своему средству, чтобы избегнуть смерти. Здесь же, у вас, я не в силах буду этого сделать, и природа вступит в свои права. Поэтому я требую, чтобы на меня смотрели так же, как и на других больных, и решительно никого не допускали ко мне из посторонних.
— Есть у вас родственники или друзья?
— Я совершенно одинок. Мною никто не интересуется.
— Я вам могу обещать, что ваше желание будет исполнено в точности… если высшая администрация не потребует вас.
— О, этого не случится! Итак, никто, кроме вас и ваших ассистентов, не должен меня посещать. Я же, со своей стороны, могу вас уверить, что никого не потревожу. Кроме того, могу вам сказать наверное, что больше трех месяцев не проживу.
— Имейте в виду, что применяемый у нас надзор исключает всякую возможность самоубийства.
— Эта сторона дела меня мало интересует.
— Заметьте еще, — продолжал я, — что прежде, чем вас поместят в выбранную вами камеру, вы будете тщательно осмотрены, и все, что у вас найдут — будет отобрано.
— Увы, — произнес он, улыбнувшись первый раз, — у меня, к сожалению, не могут отобрать моих ста девяти лет. Я знаю, как велик запас моей жизненной силы… больше, чем на двенадцать недель, ее не хватит.
На этом мы покончили наш разговор, и я скоро принял к себе этого странного пациента, который был очень комфортабельно помещен, так как внес очень высокую плату».
Здесь рукопись доктора кончалась. На ней стояла пометка: «Павильон 2. № 17».
Чтение произвело на меня глубокое впечатление и еще сильнее разожгло любопытство. Старый доктор Винсент оставался для меня не менее загадочным.
Вошел мой собрат.
— Ну, — спросил он, — что вы думаете о старом месмеристе?
— Не знаю, что вам сказать. Я даже затрудняюсь определить, безумен ли он. Тевенен поступил к вам 15 апреля, а теперь 10 сентября, и он, если я не ошибаюсь, еще жив. Следовательно, его предсказание не сбылось, неоспоримый диагноз оказался ошибочным!..
— Безусловно.
— В каких условиях он живет?
— Как и всякий пансионер. Сначала он подвергся осмотру моих двух коллег, в свою очередь признавших его маньяком. В сущности, случай был самый обыкновенный, и мнения разойтись не могли. Затем его поместили в отдельный павильон и обставили с большим комфортом, имея в виду дать ему возможность наиболее приятно провести последние годы или месяцы жизни. Специально для его услуг приставлены двое надзирателей. Он собрал научную библиотеку из самых любопытных и редких книг и много работает. Сообщаю одну подробность, доказывающую ненормальность его умственных способностей: в течение пятнадцати дней он лежал совершенно обнаженный в своем садике по несколько часов в день. Он говорил, что производит один крайне важный опыт. Так как это было в июне, во время жары, то я ничего не имел против его фантазии и ему не препятствовал.
