Мне долго-долго будет сниться
Моя веселая больница,
А еще дольше будет сниться
Твоя шальная поясница.
Прохоров. Алеха! Припев!
Алеха.
Алеха жарит на гитаре,
Обязательно на рыженькой женюсь!
Ал-лех-ха жарит на гитаре,
Обязательно на рыженькой женюсь!
Пум! Пум! Пум! (Бьет по животу)
Обязательно,
Обязательно.
Я на рыженькой женюсь!
Пум! Пум! Пум!
Отстегнула все застежки,
Распахнула все одежки,
И едва дыханье жизни
Из ноздрей не улетело.
В трюме мичман облевался,
Боцман палубу грызет!
Хо– хо-хо-хо!
Прохоров. Припев, Алеха!
Алеха.
Ал-лех-ха жарит на гитаре,
Но у него не выйдет ничего!
Пум-пум-пум-пум!
Да ну и пусть он жарит на гитаре -
А я… (осклабясь) А я…
Обязательно,
Обязательно…
Привычно фыркая, Люси ускользает к дверям. И наталкивается навходящего в палату Гуревича в желтой робе, как у всех,и в мокрых волосах. На лице незаметно следа побоев, но общаяпобитость очень даже заметна, да и всем понятна: Боренька,санпропускник…
Люси. Ой, а вот новенький… Ваша койка первая слева… стелите свою постельку, я могу вам помочь, если что не так…
Гуревич (яростно) Сам! Сам! Провались, девка!…
Люси исчезает. Пение на время прерывается. Гуревич комкаетвсе белье и швыряет его в угол кровати, потом смотрит направо:розовый Витя с аппетитом глядит на него, поглаживает живот вселюбовнее и облизывается, иногда отворачиваясь в подушку, чтобыподавить в себе смешок, ему одному ведомый. Гуревич с полминутыего разглядывает, ему становится совсем невмоготу. Он смотритна соседа слева: сплетенный со всех сторон Михалыч все ещечто-то шепчет, с лицом скудеющим и окаянным. Над ним склоненСтасик.
Стасик. Сейчас по всему миру все могильщики социализма – все исповедуются и причащаются… А ты почему, дедушка, не хочешь?…
Прохоров (Стасику) Цыц, моя радость! Дай потолковать с человеком…
Стасик. Нет-нет, ему нужна минута самоуглубления… Вы плохо знакомы с Востоком… Ты погружаешься в воду… ну… или тебя погружают, но ты ощущаешь: канули в вечность те времена, когда тебя не существовало, – тебя омывают, следовательно, ты есть… Когда купается наложница китайского императора в бассейне сплетающихся орхидей – он так и называется: Бассейн Сплетающихся Орхидей, – так в него добавляют двенадцать эссенций и семнадцать ароматов…
Коля (подступая сзади) … Но кто после этого облекается в желтое одеяло, не зная истины и самоограничения, – тот недостоин желтого одеяла. Ты можешь мне разъяснить эту дхарму?!…
Прохоров. Шел бы ты со своими дхармами знаешь куда!… Человеку только что в ванной навешали колотушек. При чем тут дхармы? Продолжай, Стас…
Стасик. И вот я перехожу из ванной с орхидеями, минуя все залы дхарм (взгляд в сторону паршивца Коли), перехожу из бассейна в Зал Благовоний, а из Зала Благовоний в Зал Песнопений. Те, кто по пути мне встречаются, говорят мне: «Благословенный, не ходи в манговую рощу». А я иду, мне говорят три девушки, одна такая лунная-лунная, а другая пасторальная вся, в венке из одуванчиков, конечно. А уж на третью и я не смотрю и ухожу из Зала Песнопений в манговую рощу.
Прохоров. Давай, давай, Стас, дуй в свою долбанную манговую рощу, дай поговорить с евреем. (Гуревичу) Ты по какому делу и как звать?
Гуревич. Гуревич.
Прохоров. Я так и думал, что Гуревич… А случайно не по этому?… (Делает щелчок по горлу)
Гуревич. Ну… в том смысле…
Прохоров. Я так и думал. Евреи иногда очень даже любят выпить… в особенности за спиной арабских народов. Но не в этом дело. Как только появляется еврей – спокойствия как не бывало, и начинается гибельный сюжет. Мне рассказывал мой покойный дед: у них в лесу водилось оленей видимо-невидимо – как их там? косулей, – невпроворот. И пруд был весь в лебедях белых, а на берегу пруда цвел родо-ден-дрон. И вот в деревню эту приехал лекарь по имени Густав… Ну уж не знаю, насколько он был Густав, но жид – это точно. И что же из этого вышло? – не я рассказываю, рассказывает дед. До появления этого Густава зайцев было столько в округе, что буквально спотыкаешься об них, по ним скользишь и падаешь… Так исчезли для начала все зайцы, потом косули – нет, он в них не стрелял, они пропадали сами собой. (Алехе) Позови старичка Вову.
