Червь сомнения меня глодал, потому что с моей профессиональной точки зрения мне казалось, что надо было делать все не так, надо делать всегда что-то новое, очень критически относиться к тому, что было сделано до тебя, пытаться отойти в сторону и сделать иначе. Можно было здесь и рисковать, и я рисковал довольно сильно. Мне за свою жизнь пришлось вести 10 проектов на уровне НИР. 5 из них провалилось, я принес на этих провальных проектах порядка 25 млн. рублей ущерба государству. Провалились они не потому, что они были исходно неправильны. Они были привлекательными, интересными, но оказывалось, что то нет нужных материалов, то не было организации, которая взялась бы за разработку нетривиального компрессора, нетривиального теплообменника, например, – и в итоге исходно привлекательные проекты при их проектной проработке оказывались очень дорогими, громоздкими, и не принимались к исполнению. Два из десяти проектов, боюсь, ожидает такая же судьба, и по этим же причинам, но три проекта оказались очень удачными: там, где мы нашли хороших партнеров и где вложились максимально, с использованием высших эшелонов власти, с использованием авторитета А.П., – и в итоге одна только из трех состоявшихся работ, на которую мы затратили 17 млн. руб., стала приносить ежегодного дохода 114 млн. руб., за 4 года – более полумиллиарда дохода, что с лихвой покрыло те 25 млн. затрат на НИР, которые не кончились до сегодняшнего дня позитивно. Но степень риска в моих работах была достаточно высокой – 50–70 процентов.
В реакторных направлениях я не видел ничего похожего, и поэтому мое внимание привлекли высокотемпературный гелийохлаждаемый реактор, жидкосолевой реактор, которые мне казались новым словом, – хотя и не совсем новым, потому что тот и другой реактор уже пробовались американцами, пробовались газоохлаждаемые реакторы немцами, обнаруживали эти реакторы большие преимущества и с точки зрения коэффициента полезного действия, и с точки зрения потенциально возможного уменьшения расхода воды на охлаждение реактора, и с точки зрения расширения зоны использования подобных реакторов в технологических процессах. Они казались и более безопасными, чем традиционные. Поэтому какое-то покровительство в рамках дирекции института, которое я мог оказать этим направлениям, я оказывал, и более того, в своей профессиональной работе какое-то соучастие в этих направлениях принимал. Традиционное реакторостроение меня как-то мало интересовало: и не поручено мне было, и казалось довольно скучным. Конечно, степень его опасности в тот период времени я не представлял. Я испытывал чувство тревоги, но там были такие киты, такие гиганты и опытные люди, что мне казалось, они не допустят чего-то неприятного. Сопоставление западных аппаратов с нашими позволяло мне делать выводы, что хотя есть много проблем, связанных с безопасностью существующих аппаратов, все-таки они меньше, чем опасности традиционной энергетики с ее большим количеством канцерогенных веществ, выбрасываемых в атмосферу, с радиоактивностью, выбрасываемой в атмосферу из тех же угольных пластов. Раздражала меня ситуация, которая сложилась между руководством Министерства и научным руководством. По рассказам, по документам я знал, что исходная позиция (во времена И.В. Курчатова) была такая: Институт наш не входил в состав МСМ, стоял рядом с ним как отдельная самостоятельная организация и имел право диктовать свои научные требования, свои научные позиции, а Министерство, оценивая научные предложения, обязано было технически точно их исполнять. Такое партнерство – научные предложения, не ограниченные влиянием власть имущих людей, и полная возможность для исполнения предложения, которое, скажем, с инженерной точки зрения нравилось руководству Министерства, – было правильным. Но затем история пришла к тому, что наука оказалась подчиненной Министерству, подросли министерские кадры, набрали собственного большого инженерного опыта, им казалось, что они уже и сами в научном плане все понимают, – и научный дух в реакторостроении стал постепенно подчиняться инженерной, министерской воле. Это меня тревожило, и это осложняло мои отношения с Министерством, когда я пытался по этому поводу высказываться не очень осторожно. И победить я в этих вопросах не мог, потому что я был химиком для реакторщиков министерских, и это позволяло им не очень внимательно прислушиваться к моей точке зрения, а к предложениями относиться как к неким фантазиям. Таков общий фон, на котором происходила вся эта работа.
