Проспала добрую осень. Очнулась, разомлевшая, от царапанья в дверь.
— Лидия Сергеевна, с вами все в порядке? — тревожно справлялся Верест.
Что-то сердце у меня вдруг неправильно себя повело…
— С нами все в порядке, — отозвалась я.
Он помолчал.
— Вы уверены? Вам… помощь не нужна? А то уже прошло так много времени…
— А в чем она будет заключаться? — оживилась я. — Спинку потрете? На головку польете? Пяточку почешете? Так это, извините, я и сама…
— Прошу прощения, — грустно вздохнул Верест.
Шорох листьев начал отдаляться.
«Не, в натуре, так дела не делаются», — подумала я. Глупостями ты занимаешься. Зачем любить, зачем страдать?.. Потом полюбишь. Не настрадалась еще?
— Эй! — крикнула я. — Не обижайтесь! Не уходите!
Шорох листьев усилился, заглушив противный гул в голове.
— Слушаю вас, Лидия Сергеевна.
«А вдруг и у меня не перевелись талоны на счастье?» — с надеждой подумала я. Предчувствие радости и «сбычи» чего-то несбыточного обернулось колющим вакуумом в животе. С испуганно бьющимся сердцем я сбросила себя с полка, отомкнула дверь и вернулась в лежачее положение. Потом всколыхнулась, вскочила, бросила в печку еще пару черпаков — для паровой завесы (такая уж я застенчивая…), опять легла.
— Входите, Олег Леонидович. Только там тазик под порогом, не оступитесь…
Мысль о немедленном бегстве в город, под бок к маме и дочери-двоечнице, меня уже не тревожила. Талон на счастье насадили на шило и выбили чек… Со мной обходились как с какой-то грацией морской. Я плавала в мыльно-шампунистой пене, облепленная с ног до головы белыми, лопающимися хлопьями, и тихо мурлыкала от удовольствия. Нирвана засасывала спокойным, неторопливым омутом… Ласковые руки, не знающие Камасутры, но умеющие тонко чувствовать, отмывали грязь. Я охотно меняла положение и подставляла для обработки разные места. Когда эмоции ударили через край и в голове дружно застучали молоточки, я отняла у него губку, куда-то ее забросила, обняла его, недомытая, обалдевающая, и утонула в таком море удовольствия, что самой стало страшно…
Видимо, одеться я уже сама не могла. Экстремальный романтизм высосал из меня последние соки. Но Верест успешно совместил роль любовника с ролью бэбиситтера — укутал меня в две простыни, в четыре одеяла, ласково шепнул: «Все ваши слабости с этого часа, Лидия Сергеевна, ложатся на плечи профессионала» — и отнес в дом. Мне было и стыдно, и приятно, и до фени. Сквозь прищуренные глаза я различала кланяющиеся березы, изумленную физиономию Постоялова, замершего с поднятой лопатой, салютующего на крыльце сержанта Борзых…
— Брысь, мальчишка, — шипел Верест. — Иди работай. Допроси охрану, соседей, кто чем ночью занимался… Короче, отвали. Ко мне до пяти не приближаться — выходной…
Я лежала в теплой кровати мансарды (ее не сильно повредили за ночь) под гнетом ватных и пуховых одеял, в предвкушении еще одного тепла — человеческого тела. Верест ходил по периметру и задергивал шторы, создавая сексуальный полумрак. Потом нерешительно присел на краешек кровати, провел рукой по взмокшему лбу:
— Вам жарко?
— Холодно, — зашептала я, — очень холодно. У меня под одеялом мороз трескучий. Скорее идите ко мне, Олег Леонидович… Снимайте свой дурацкий свитер — где вы такой нашли? Бабушка в семидесятом связала?
— Жена подарила, — смутился Верест, — в девяносто пятом. Нормальный свитер. У меня другого и нет…
— Сволочь, все испортил, — вздохнула я. — И как не стыдно?
Он посмотрел на меня с тихим ужасом.
— Ладно, — прошептала я, — потом поплачем, некогда. Будем считать, я ничего не слышала… Вас не учат в милиции быстро раздеваться, Олег Леонидович?..
Не хотела я его никуда отпускать. Сердечко возмущалось при одной только мысли. Ни на «спецоперации» — рассматривать свои трупы, ни к братве милицейской, ни, боже упаси, к жене. Курить и то не пустила.
— Здесь курите, — сказала я, — и мне оставьте…
Я пускала дым колечками, норовя сделать это красиво, сама не ведая почему. Он смотрел то на меня, то на мою руку.
— У вас занятная родинка, Лидия Сергеевна… — шептал он дурным голосом, хватая губами мое запястье. — Никогда не видел таких родинок…
