— Если исключить вульгарность выражения, — беспечно произнесла Милли, — тут все-таки какое-то смещение понятий.
На нее освежающе действовала манера говорить и само присутствие Брайана Ричардсона по сравнению с профессиональной гладкостью и клише, которыми пользовалось большинство политических деятелей. Быть может, благодаря этому, подумала Милли, она в последнее время стала теплее относиться к Ричардсону, — собственно, куда теплее, чем когда-либо намеревалась.
Это чувство появилось полгода назад, когда глава партии начал назначать ей свидания. Сначала, не будучи уверена, нравится он ей или нет, Милли соглашалась встретиться с ним из любопытства. А потом любопытство сменилось приязнью, а приблизительно месяц назад, вечером у нее на квартире, возникло и физическое влечение.
Милли обладала здоровым сексуальным аппетитом, по не огромным, что, по ее мнению, было хорошо. У нее появилось несколько мужчин после года, прошедшего в лихорадке страсти с Джеймсом Хоуденом, но их встречи у нее в спальне были редки — и то лишь с теми, к кому Милли действительно тянуло. Она никогда не придерживалась — как некоторые — той точки зрения, что постель должна быть чем-то вроде благодарности за проведенный вечер, и этот ее принцип — «Попробуй завладеть мной» — привлекал к ней мужчин не меньше, чем ее сексуальное обаяние. В любом случае вечер с Ричардсоном, столь неожиданно окончившийся, не так уж ее и удовлетворил — лишь показал, что грубость Брайана Ричардсона не ограничивается его языком. Потом она решила, что это заключение ошибочно…
С тех пор они больше не встречались; тем временем Милли твердо решила, что второй раз не влюбится в женатого мужчину.
А теперь Ричардсон по телефону произнес:
— Если бы все они были такими умными, как ты, куколка, у меня была бы не жизнь, а мечта. Кое-кто из них считает, что отношения с общественностью все равно что половая связь с массами. Так или иначе, попроси шефа позвонить мне, как только закончится совещание, хорошо? Я буду у себя в кабинете.
— Будет сделано.
— И еще, Милли.
— Да?
— Что, если я заеду вечером? Скажем, около семи.
Молчание. Затем Милли неуверенно произнесла:
— Я не знаю.
— Что значит — не знаю? — Тон Ричардсона не допускал возражений — это был тон человека, который не собирается отступать. — У тебя что-то запланировано?
— Нет, — сказала Милли, — но… — И, помедлив, добавила: — Разве канун Рождества традиционно не проводят дома?
Ричардсон расхохотался, но смех получился неискренний.
— Если только это заботит тебя — забудь. Могу заверить: у Элоизы собственные планы на канун Рождества, и мне в них нет места. Она будет даже благодарна, если ты обеспечишь мое отсутствие.
Тем не менее Милли медлила, помня о принятом решении. Но теперь… она заколебалась: ведь может получиться большой перерыв… Стараясь выиграть время, она сказала:
— Разумно ли это? У операторов ведь есть уши.
— В таком случае нечего давать им пишу, — отрезал Ричардсон. — Так в семь?
— Хорошо, — наконец произнесла Милли и положила трубку. Закончив разговор по телефону, она по привычке надела серьги.
Минуту-другую она не отходила от стола, держа руку на телефоне, словно сохраняя связующую нить. Затем подошла задумчиво к высокому арочному окну, выходившему во двор перед зданиями парламента.
Небо потемнело, и пошел снег. Теперь столицу уже накрывало толстое белое одеяло. Из окна Милли виден был центр: башня Мира, высокая и стройная на фоне свинцового неба, возвышающаяся точно пусковая башня над палатой общин и сенатом; квадратные готические башенки Западного блока, а за ним — здание Конфедерации, вздымающееся огромным горбом словно мрачная крепость; колонны клуба «Ридо», стоящего бок о бок с белокаменным зданием американского посольства, а перед всем этим — Веллингтон-стрит, по обыкновению, с заторами в движении. Порой пейзаж выглядел суровым и серым, что, как думала иногда Милли, характерно для климата и природы Канады. А сейчас, в зимнем одеянии, угловатость и жесткость линий сглаживались. Прогноз погоды был правильный, подумала Милли. Оттаву ждет снежная зима.
Серьги снова причиняли ей боль. И она вторично их сняла.
