.
Ваши письма восхитительны, готова побожиться, что они написаны не с голоса местных дам. Сдается мне, что, в довершение ко всему, тут снова не обошлось без г-на де Гриньяна, он один, похоже, способен Вас понять и проявить дружеское участие. Охраняйте же его добросердечие Вашей душевной кротостью, однако знайте: если бы Вы оба вдруг вздумали разлюбить меня, пусть и каждый по-своему, то я почла бы это черной неблагодарностью. Нынешнее мнение об отсутствии в мире этого чувства в силу причин, которые мы с Вами живо обсуждали, проистекает, на мой взгляд, из учения Декарта, а обратное — от Аристотеля. Вам известно, что взгляды последнего мне ближе; и на вопрос о неблагодарности в том числе[9]. Те же, кто оспаривает ее наличие в мире, получаются истцами и судьями одновременно. В этом случае, моя милая, Вы могли бы выставить себя маленькой, неблагодарной девочкой; но, к счастью и мне на радость, этого не случилось, и только поэтому я позволяю себе лишний раз засвидетельствовать свои чувства к Вам таким вот необычным образом.
Прощайте же, моя разлюбезная, пора заканчивать. Вечером напишу еще, расскажу, как пройдет день. Мы не теряем надежды найти желающих снять Ваши комнаты; когда это касается Вас, то я, заметьте, ничего не забываю. Это для меня, как для иных — личная корысть.
В пятницу вечером, 10 апреля
Запечатываю это письмо у г-на де Ларошфуко, который шлет Вам сердечный поцелуй. Он в полном восторге от Вашей отповеди этим каноникам и отцу Демару[10]. Мне нравится писать Вам про всякие мелочи, Вы так живо на них отзываетесь. Он просит передать, что Ваш светлый образ так и стоит у него перед глазами. Обещает написать, если узнает что-нибудь достойное Вашего внимания. Утратив всякую надежду встать на ноги, он не покидает своего особняка. Когда его выносят в гости или до кареты, чтобы подышать свежим воздухом, то для него это настоящий праздник. Он поговаривает о поездке на воды; я советую ехать в Динь[11], другие — в Бурбон. Обедала в Болтадене[12], было до уморительности невинно. За столом все словно языки проглотили, так что удалось только поболтаденить, серьезного разговора, как в прошлый раз, не получилось. Была у Мадмуазель[13], она все еще нездорова.
Дня три-четыре назад Бранка[14] перевернулся в канаву. Сам он этого даже не почувствовал и все спрашивал у сбежавшихся на помощь, в чем дело. Все стекла вдребезги, а голове хоть бы что, благо она более удачлива, нежели умна. Это событие ничуть не нарушило его всегдашней мечтательности. Сегодня утром я послала ему записочку, где рассказала, как его карета угодила в ров, и как сам он при этом едва не сломал себе шею, и что, как водится, узнает об этом последним; я не могла не засвидетельствовать своего беспокойства, теперь вот сижу и жду ответа.
Г-жа графиня и г-н де Бриоль[15] шлют Вам тысячу приветов.
Прощайте же, бесценное мое дитя, пора запечатывать пакет. Верю, у Вас нет сомнений в моей искренней привязанности, поэтому о ней сегодня умолчу.
Париж, воскресенье, 26 апреля 1671 года
Сегодня воскресенье, 26 апреля; это письмо уйдет только в среду, скорее даже не письмо, а изложение предназначенного для Вас рассказа Морёя[16] о происшествии с Вателем[17] в Шантийи. В пятницу я уже писала Вам, что он заколол себя кинжалом; теперь про то же, но с подробностями.
Король прибыл в четверг вечером. Охота, светильники, лунный свет, прогулка, застолье под открытым небом посреди моря нарциссов, все честь по чести. Отужинали. Кое-где не хватило жаркого, потому что из-за наплыва гостей пришлось в спешке накрывать дополнительные столы. Ватель принял все это близко к сердцу. Он то и дело повторял: «Я обесчещен, такого позора мне не снести». Потом подошел к Гурвилю[18]: «Что-то голова кружится, двенадцатую ночь подряд не смыкаю глаз. Помогите мне распорядиться». Гурвиль чем мог помог ему. Однако эта история с нехваткой жаркого не за королевским, а где-то там за двадцать пятым столом, видимо, не шла у него из головы. Гурвиль поставил в известность Господина Принца. Тот лично поднялся к нему в комнату: «Ну же, Ватель, все хорошо, Король более всего остался доволен ужином». А тот опять за свое: «Монсеньор, Ваша доброта убивает меня окончательно; я-то знаю, что жаркого
