. В Ваших письмах случаются порой воистину божественные строчки.
Вы так занятно пишете про свадьбу, и это радует. Рассудок взял-таки верх, только вот поздновато уже. Постарайтесь, чтобы господин де Ла Гард на меня не гневался, и, как всегда, мои приветы г-ну де Гриньяну. Общность взглядов на Ваш отъезд вновь делает нас друзьями.
Вы полагаете, что я заострила свое перо исключительно для того, чтобы восхвалять доблести господина Главного[185]. Что ж, не без этого, однако мне казалось, что мой рассказ о его страстном желании возвыситься или, на худой конец, получить звание маршала Франции, как в старые добрые времена, больше походил на подтрунивание. Однако как это Вас задело; мир, увы, так несправедлив.
Вот и Бренвилье[186] так же казалось. Никогда прежде такое обилие преступлений не рассматривалось столь благосклонно; ее даже толком и не допросили. Кто-то внушил ей надежду на помилование, да так крепко, что она и мысли о смерти не допускала, уже на ступенях эшафота неожиданно произнесла: «Все ведь обойдется?» Наконец-то ее прах развеян по ветру, исповедник же, однако, говорит, что она святая. А ведь господин Председатель лично ей этого чудо-духовника[187] выбирал. Впрочем, Вам ведь случалось видеть карточных шулеров? Они тоже тасуют, тасуют колоду, а потом, отвернувшись, предлагают вам вытащить карту. Вы ее вытягиваете: во всяком случае, Вам кажется, что это Вы ее сами тянете, на самом же деле Вам ее ловко всучили. Беспроигрышный вариант. Маршал де Вилеруа сказал недавно: «После этого дела Пеннотье точно пойдет по миру». На что маршал де Грамон метко возразил: «Не раньше, чем прекратятся его званые обеды»[188]. Такие вот нынче шуточки. Думаю, Вы не удивитесь, если я скажу, что поговаривают о сотне тысяч экю, розданных нужным людям; истинная невиновность не нуждается в расточительности. Впрочем, чтобы написать обо всем, что мне известно, надо просидеть целый вечер. Ваши рассказы об этой премерзкой особе весьма занятны. Вы должны быть удовлетворены: куда-куда, а в рай-то ей дорога заказана; более того, столь подлую душонку надо бы вообще держать отдельно от всех. «Убить гораздо вернее и короче»[189]: тут мы с Вами согласны; это ведь сущий пустяк в сравнении с тем, чтобы целых восемь месяцев день за днем травить родного отца, удваивая дозу в ответ на его нежную привязанность и заботу.
Передайте все это господину архиепископу, мне же для облегчения страданий об этом поведали люди из окружения господина Председателя. Я показала Ланжерону[190] свои руки и ноги почти по колено, дабы он смог послужить Вам живым свидетелем. У меня есть тут одна мазь, которая, как уверяют, творит чудеса. Я же не живодер, чтобы принимать ванны из бычьей крови, да еще в самую жару[191]. Одна Вы, дочь моя, способны избавить меня от всех недугов. Если б только г-н де Гриньян мог представить себе радость, которую он доставил мне, согласившись на Ваш приезд, то она одна послужила бы утешением в те полтора месяца, которые ему предстоит провести в одиночестве.
Г-жа де Лафайет помирилась с г-жой де Шомберг. Та необычайно милостива ко мне, а ее супруг — к моему сыночку. Госпожа де Виллар спит и видит, как бы сбежать в Савойю, она заедет к вам по пути. Корбинелли[192], что ни говори, от Вас без ума. Он по-прежнему трогательно обо мне заботится. Наш Добрый Друг просит передать, что ждет не дождется Вашего приезда; он уверен, что и для меня это будет лучшим лекарством, Вы ведь знаете, как он меня любит. Часто вспоминаю Ливри, порой делаю вид, что начинаю задыхаться в надежде, что мне позволят туда выехать.
Прощайте же, любезная и любимая Вы моя. Не заклинайте меня любить Вас. О, право, ни о чем другом я и не мечтаю; и никто не посмеет упрекнуть меня, что я хоть в чем-то Вам отказываю.
