Все это сызмала внушало нам любовь, почтение к труду.
И хотя моя мать ни разу не испекла для меня хлебца в форме пера, мне все кажется, что у меня в руках то самое, печеное хлебное перо и что в щедроте и правде грузинского трудового хлеба почерпнул я силу перенести на бумагу все то, что поручили мне моя мать и мой родной народ.
…Вновь стою я у нас на балконе, в Патардзеули…
Мимо, по дороге, проходят, движутся тени давнего прошлого, в ситцевых платьях, в темных платках, в шинелях с солдатского плеча, в овчинных тулупах, в сыромятных каламанах.
Я зову их:
— Привет вам, друзья и соседи! Не узнаете меня? Я тот самый маленький мальчик с темными фиалками-глазами, с желтым вихром и румяными щеками, что бегал среди вас! Тот, что кружился на молотильной доске у вас на току, что сиживал погонщиком на ярме ваших быков во время пахоты или на перекладине вашей арбы, что увязывался за вами, когда вы отправлялись в поле или в виноградник!
Я тот, кто читал вам книги вслух; кто записывал с ваших слов песни, пословицы, стихи и загадки!
— Вспомнили меня?
— Поднимайтесь ко мне на балкон, поднимайтесь смело, без стеснения!
Поднимайтесь ко мне, тени, и рассказывайте мне обо всем, что было, яркими, могучими вашими словами!
Я ведь записываю в этой книге простые были вашей жизни — записываю рукой неопытного прозаика. Это ведь только воспоминания о вас…
— Сюда, ко мне, соседи, друзья! Знаю, вас уже нет на свете — но образ ваш не стерся в моей душе! Я узнаю вас — как прежде…
Вы все мне памятны!
Ведь это от вас узнал я впервые, что такое сладость и горечь жизни!
Вы были первыми моими учителями!
— А, и вы здесь, Нинуца, Гаянэ, Магда, Марта — сказочницы мои! Как незаметно, как тихо ускользнули, ушли вы от нас — покинув без сожаления прялку и колыбель, огород и пекарню, поле и виноградник! Ушли в землю, истомленные нечеловеческим трудом… Прильнули к ее материнской груди, как когда-то прижимали к своей ваших младенцев… Вы ведь и сами — частицы этой матери-земли!
Вас уже нет, но по-прежнему улыбаются утра в Патардзеули; по-прежнему осыпается белым, желтым, розовым снегом миндальный, персиковый, яблоневый, грушевый, алычовый цвет!
В ваших дворах хлопочут теперь другие хозяйки — быть может, даже не зная того, что когда-то на их месте трудились вы, любимые мои!
— Сюда, сюда, ко мне, поднимайтесь на балкон, друзья, напомните, расскажите, вдохновите меня!
В спешке пришлось мне писать эту книжку — всего за месяц-другой.
«Сказал конский щавель: хоть бы к хозяйке моей приехал брат после долгой разлуки, чтобы дали мне за беседой вволю повариться!»
А я бы пожелал вот чего: хоть бы моему издателю не доставили вовремя бумагу из-за гор или из-за морей, чтобы мог я писать потихоньку, не торопясь, любовно очищая, оттачивая и расцвечивая свое слово, и предстать перед читателем «с сердцем чистым и словом лучистым»!
О, как люблю я кряжистое, меткое, сочное, яркое слово!
Говорят, хвост — фазанья краса, а конец — делу венец.
Посмотрим, каким концом увенчается эта моя книжка, венок из виноградных листьев.
19 июня 1961 г.,
село Патардзеули.
Чудо-дерево стоит,
Серебристый свет струит.
Дьякон Элевтер вышел вечерней порой на деревенскую площадь — поболтать с крестьянами, развлечься беседой…
Это — тот самый Элевтер, которого месяц тому назад поколотили дубинками хмельные богомольцы на храмовом празднике: что это, дескать, за имя такое замысловатое — Элевтер! А сельский священник говаривал о нем: «Будь у меня еще один такой Элевтер, этого бы уж я непременно повесил!»
Скорее винным духом, нежели духом святым, жив был дьякон Элевтер — пропойца, бражник, бездонная бочка! Бывало, бормочет гундосо во время обедни священное писание, торопится, бубнит, а то место псалма, где сказано, что «вино веселит сердце человека», возглашает с выражением, любовно чеканя слова…
Надвигались сумерки, пастухи пригнали стадо, крестьяне разошлись по домам, чтобы приглядеть за скотиной. Опустела деревенская площадь. Только у Элевтера нет никаких дел — и остался ему единственный собеседник, горький бедняк Элиоз.
— Так ты не знаешь, братец мой горемычный, что Ключ Веша — источник живой воды?
