Анна сразу вспомнила непристойный рисунок, переданный ей некогда подпоручиком Высоцким. Ныне она знала, что подобные картинки, привезенные из‑за границы, во множестве ходят среди офицеров. Тогда, вернувшись после свидания в саду, она сунула листок в одну из французских книг, стоящих на полке, и забыла о ней. А теперь подумала, не показать ли его Васильчикову?.. Но тут же отогнала эту мысль. Нет, нет, не такой он человек. Да и опасная эта бумажка. Лучше бы ее разорвать. Ну, как кто увидит, донесет…
4
В Царском Селе зарядили дожди. Облетела листва с деревьев. Похолодало. В галереях и переходах дворца стало сыро и неуютно. Сезон подходил к концу. Все ждали приказания начинать сборы к переезду в столицу, в Зимний дворец.
Пребывая все еще во власти нового чувства, Анна, все‑таки не могла не заметить участившиеся совещания императрицы с Прасковьей Брюс. Разговоры носили, видимо, характер сердечный и тайный, потому что обе замолкали, когда она подходила, или переводили беседу на другие темы. Правда, ее величество ни в чем пока не упрекнула наперсницу, просто перестала с нею беседовать на задушевные темы. Но эта потеря доверия была особенно болезненна для фрейлины, искренне любившей свою повелительницу.
И вот, когда все уже, как говорится, сидели на чемоданах и дорожных баулах, произошло событие, подобного которому не помнили придворные хроники. Среди фрейлин пробежал слух о том, что две из них серьезно проштрафились. Заводилой называли юную графиню Лизетту Бутурлину, едва‑едва обновившую в этом сезоне свой шифр. Девицу приняли в штат по протекции дяди фельдмаршала, и императрица была довольна ее резвостью и живым, дерзким характером. Бутурлина с легкостью писала язвительные куплеты, осмеивающие вельмож, что по юному возрасту ей сходило с рук, и бойко рисовала сатирические картинки…
Как‑то вечером Лизетта со своею подругой графиней Софьей Ивановной Эльмпт, забавляясь, нарисовала несколько очень уж смелых карикатур. Среди них была одна, весьма похоже изображавшая государыню. Екатерина лежала в легкомысленной позе на софе, созерцая прелести графини Брюс, изображенной в еще более непристойном виде. Рисунок пошел по рукам, минуя Анну. Фрейлины украдкой хихикали, передавая листок друг другу. Как вдруг обер‑гофмейстерина графиня Анна Карловна Воронцова пригласила всех в ротонду…
Кто донес — неизвестно. Но состоялся суд над провинившимися. Рисунки были торжественно изодраны, а девиц разложили на кожаных диванах и… высекли до крови. После чего с позором объявили об изгнании и отчислении от Двора.[81]
У Анны кровь застыла в жилах. После экзекуции она опрометью бросилась к себе и стала лихорадочно листать томики французских романов в поисках карикатуры, принесенной Высоцким… Она перебирала книги одну за другой, пытаясь вспомнить ту, в которую вложила рисунок. Листка нигде не было…
Фрейлина опустила руки. Некоторое время она сидела неподвижно, вспоминая события последних дней: странный взгляд императрицы и победоносный — графини Брюс. Вспомнила, как дня два тому назад не нашла на месте черепаховый гребень, подаренный Александром Семеновичем, и разбранила до слез горничную, пообещав отправить в деревню. Гребень потом нашелся на полу, и она лаской постаралась загладить свою несправедливость. Но картинка — не гребень. Анна отчетливо помнила, что положила листок в книгу и более не вынимала. Она еще раз пересмотрела книги, открыла запертую на ключ шкатулку с драгоценностями. Но там на самом дне лежала лишь гемма поручика Высоцкого…
— Господи! Зачем я ее храню?.. Дуняша! — кликнула она девку. И когда та появилась на пороге, постаралась говорить с нею без гнева и без дрожи в голосе. — Дуня, вспомни, не заходил ли кто чужой в покои мои дня три назад?..
— Никак нет, ваше высокоблагородие, чего вспоминать… Была токмо ее сиятельство графиня Прасковья Александровна. Я шум услыхала, взошла… А оне тута в будуаре. Говорят: барыню твою ищу. Ласковые такие были, мне рублик пожаловали… А вам разве оне не сказывали? Обещались… Ты, грит, не беспокой барыню‑то, я сама с ей как встренусь, скажу, что не застала… — И, заметив, как изменилось лицо Анны, добавила: — Ай случилось чево еще, опосля как вы меня за гребень‑то бранивали?
