Степан Федорович хохотнул, и разлил штоф до конца.
— Ретивое, говоришь? И где оно у них, не промеж ли ног в манде спрятано… Анька, ты поди, поди к матери‑то…
— Но‑но, ты, Степан, говори, да не заговаривайся. Ноне сия манда Ея императорским величеством государыней‑самодержицей кличется. — Алексей тоже захохотал и снова глянул краем глаза на племянницу, что скромно и молча сидела у края стола. По виду девушки можно было подумать, что и не слыхала она ничего из мужского разговора. Только, разве что грудь вздымалась бурно да мочки ушей, видные из‑под темных волос, покраснели.
Сменив тему разговора, Алексей Федорович советовал брату, не мешкая, ехать в Москву. Туда, по случаю коронации, должен был собраться весь Двор.
— Нынче день — не год, жизнь кормит, а припоздаешь, явишься после должного — так и по сусекам не наскребешь, все растащат. И так уже сколь время протрачено… Ну хоть опоздать, да от людей не отстать, и то дело…
Проговорили за столом допоздна. Алексей Федорович все чаще поглядывал на племянницу и дивился, как выросла да похорошела. И она глядела на него, не опуская глаз, и слова его, как далекие сполохи, мерцали и переливались в ее глазах: Двор, дамы с кавалерами, гром праздников и маскарадов, отблеск столичных фейерверков озарял как бы и дядюшку Алексея Федоровича, делая его этаким Бовой‑королевичем.
Свечи догорели, штоф и графинчики опорожнились. И хоть мысли стали смелее, разговор привял. Степан Федорович тер глаза. Привыкнув ложиться и вставать рано, он, наконец, поднялся. Зевая в кулак, пожелал всем доброй ночи и пошел распорядиться о лошадях. В гостиной за хозяйку осталась Анна. Она без смущения встретила красноречивый взгляд дядюшки и, когда тот попросил ее «посветить», взяла свечу и пошла вперед, показывая дорогу…
Взбив постель, Анна неловко повернулась было к двери, и свеча потухла. В тот же момент рука Алексея обхватила ее за талию, а губы нашли в темноте ее рот. Голова Анюты закружилась, когда она почувствовала, как пальцы другой руки дядюшки блуждают по ее ногам и поднимаются под юбкой все выше и выше, пока она сама не опрокинулась спиной на перину…
На следующее утро Степан Федорович стал еще более торопить с делами. Рассказ Алексея Федоровича весьма взбодрил отставного секунд‑майора. Он решил ехать скорее в Москву, где в то время уже собрался весь Двор и находился граф Бутурлин. Вдруг, заручившись поддержкой старого фельдмаршала, удастся напроситься на прием. А там после коронации — и в столицу… Обговорив с братом такую диспозицию, он велел безотказному камердинеру Михайле собрать вещи и заложить лошадей. А затем, наказав домашним двигаться следом, не мешкая и укатил…
1
После манифеста о том, что отрекшийся от престола император скончался в Ропше от «геморроидальной болезни»,[19] Екатерина открыла неограниченный кредит Орловым, что особенно горько переживал граф Панин. Сколько раз пытался он довести до сведения государыни о недостойном поведении ее любимцев. Препровождал в Кабинет доносы, в которых описывал, как транжирили лихие братья по кабакам пожалованное богатство, как, не стесняясь, трепали высочайшее имя…
Екатерина доносы читала, но молчала. Орловы были ей пока нужны, поскольку являлись ее связью с гвардией, а гвардия — это надежность положения на троне. Она прекрасно понимала, что в водопаде милостей и богатств захлебнулись бы и более светлые головы. Кем были Орловы — простыми гвардейскими офицерами, картежниками, участниками кулачных боев, охотниками до лошадей и женщин, завсегдатаи трактиров и непотребных заведений. И вдруг — власть, богатство, почет…
Кроме того, Григорий был великолепен в постели, а аппетит женщины, еще не достигшей и сорока, на любовные утехи далек от остуды. Орловы же, видя полнейшую безнаказанность своим действиям, возомнили о крайней исключительности своей роли в перевороте. Алексей с Федором считали, что смерть Петра Федоровича расчистила путь Гришке к короне. Оба, несмотря на увещевания более благоразумного Ивана, требовали от фаворита, «пока железо не остыло», решительных действий. Тот вроде был бы и не прочь, но робел. Это же подумать — Григорий Орлов, не боявшийся ни черта, ни дьявола и… робел. Тяжеловата, знать шапка‑то Мономахова для буйной головушки.
