— Римский‑Корсаков. Ты себе не представляешь, Катиш, какой это донжуан. — Брюсша делала круглые глаза, манерно закатывала их. — Изящен и певец. Ну чисто Орфей…
— Один музыкант уже был, на арфа упражнялся. Не много ли искусства, ты же знаешь, что я к музик равнодушна… Каков он в деле?
— Ах, Катиш, при всем при том, я полагаю, Иван Николаевич… непорочен.
— Was? <Что? (нем.).> — От неожиданности Екатерина поперхнулась и, расхохотавшись, даже перешла на немецкий язык. — Знается с тобой und bleibt unberuhrt? Das ist sehr komisch, entschuldigen Sie mir bitte. <И остается девственным? Это очень смешно, извини меня, пожалуйста (нем.).>
Статс‑дама надулась:
— Как вашему величеству будет угодно.
Про себя же она подумала, что это, наверняка, опять Annet’а Протасова, фрейлина ненавистная, вызнала, что красавчик и певун Ванюша Римский‑Корсаков уже не первое утро просыпается в ее алькове. «Она, она — гадина, все вызнала и, конечно, доложила. Боже правый, как я ее ненавижу». Впрочем, Прасковья Александровна чувствовала, что ее связь с молодым кавалергардом непрочна и явно выдыхается, а потому решила попробовать получить напоследок хоть какую‑то для себя пользу.
— Хочешь в «случай»? — спросила она своего любовника. Иван Николаевич поглядел заспанным, но сторожким глазом на веселую статс‑даму, обильные прелести которой только по крайней молодости вызывали в нем ответное рвение, и в свою очередь спросил:
— А много ль возьмешь?..
После состоявшегося разговора и заключения союза Брюсша подумала: «Неужели Протасиха‑стерва снова все разрушит?». Возможно, так бы и случилось. Гусар держался в спальне императрицы во многом благодаря увещеваниям Анны. Екатерина уже не в первый раз заводила разговор о том, как избавиться от опостылевшего ветреника. Обоих беспокоил взрывной южный темперамент гусара. Государыня рассуждала: «Зорича, как тихого Петю Завадовского, из покоев не выкинешь. Может быть, отослать его к Румянцеву на войну?.. Но тогда снова, неизвестно на какое время, придется остаться одной в опочивальне и пробавляться случайными связями. Или вызвать Завадовского из Ляличей? Прилетит, конечно, как на крыльях. Но скучен, холоден — „бухгалтер“, — вспомнила она прозвище, данное Потемкиным. Императрица поглядела на свою молчаливую фрейлину. Высокая, с прямой спиной Протасова, молча, сидела у постели и, не мигая, смотрела темными глазами на пламя свечи. — Тоже уж не девочка и темперамент не тот. О чем она думает?».
А думала Анна о том, что из Таврии только что приехал светлейший и встречен милостиво. Конечно, страсть их перегорела. Да и трудно Потемкину в его‑то годы тягаться с двадцатилетними гвардейцами… Пусть уж забавляется с девицами Энгельгардт. Ей рассказали, что он уж и младшую племянницу не обходит вниманием, даром, что той еще и тринадцати нет…
— А что, мой королефф, вы не знайт ли господин Римский‑Корсаков?..
— Как не знать, ваше величество: petit‑maitre <Петиметр — щеголь, фат (фр.).>, лет двадцать пять, красавец. Дамы вздыхают, глядя на него, а мужья боятся как огня. В обществе слывет «негодяем»…
— Это может быть интересно. Вы не испытайт его?
— О его отменных достоинствах весьма осведомлена графиня Брюс.
— Так это сокол из ее гнездышко? — в голосе императрицы прозвучало разочарование. — То‑то она суетится и хвостом метет…
— Так говорят, ваше величество… Может быть, отправить его к господину Роджерсону?
— Пожалуй… Нет, еще подождем. Надо посмотреть, что предпринимать наша подруга.
Прасковья Александровна времени зря не теряла. После неудачной, как ей казалось, беседы с государыней она опрометью побежала к Потемкину и после первых же комплиментов выпалила:
— Князь, голубчик, есть дело…
Хотя Григорий Александрович и недолюбливал толстую проныру, но порою нуждался в ней. Кроме того, понимал, что близкого к императрице человека лучше иметь в друзьях, нежели врагом. Ему достаточно было и одной Протасовой.
— Слушаю, графиня…
И та поведала об охлаждении императрицы к Зоричу и о возможности его замены.
— Ты только подсоби маненько, Григорий Александрович. А уж в долгу я не останусь. Да и Протасихе охота нос натянуть. Зорич‑то ее креатура…
