А на востоке в ясном небе поднимался оранжево-красный шар солнца. Грядущий день сулил непогоду.
Два самурая, молодой и пожилой, осенним днем десятого года Мэйдзи (1877 год) грустно сидели в жалком трактире на самой окраине Кагосимы за пустым, в сущности, столом, и прощались. Одному из них завтра предстояло отправиться в Нагасаки и затем за море, а второму суждено было остаться по-прежнему служить в замке сацумского князя.
Прежде дружны они не были, скорее, так, едва знакомы, да и разница в возрасте была ощутимой – лет тридцать, но после всего случившегося, когда для молодого самурая рухнул весь мир и в душе плескалась лишь горечь поражения, только старый Андо и пошел вместе с ним распить прощальную бутылочку сакэ. Впрочем, в Кагосиме и друзей у него почти не осталось – кто погиб в битве на горе Сирояма, кто трусливо бежал, спеша ускользнуть от правительственных войск, и сейчас скрывается в домах родных и знакомых, кто, подобно ему самому, мужественно выслушал суровый приговор и должен был подчиниться… Однако, с кем же ему осталось развеять душевную горечь, с кем перекинуться словом прощальным, с кем выпить последнюю, может быть, чашку сакэ на родной земле? Вот, хорошо, что Андо, старый воин, служивший в охране кагосимского князя уже лет сорок, составил ему компанию. Конечно, не по особой душевной близости, а скорее потому, что Андо всем в замке известен как большой любитель вкусно поесть и попить, да и случай посетить веселый квартал никогда не упустит, а может и потому, что Андо просто по-человечьи сочувствует, знает, что и ему суждена была подобная, есди не хуже, судьба, да, видно, повезло…
– Андо-доно, закажем еще сакэ?
– Нэйсан, – помахал рукой Андо, – иди сюда, голубушка. – Во-первых, выгони-ка ты мух, вон сколько их вокруг кружит, к нашему сакэ подбираются, пусть прежде сами заплатят, отвлекают от разговора и мешают любоваться твоим личиком, а затем принеси еще одну бутылочку. Да раздвинь седзи, дай нам вволю насладиться видом курящегося Сакурадзима, освещенного закатным солнцем.
Девушка приветливо улыбнулась давнему своему знакомцу, отважному и веселому самураю Андо, часто храбро вступавшему в единоборство с бутылками сакэ и оставившему немало иен в их трактире, небрежно махнула полотенцем на мух, отчего они гневно зажужжали, до глубины души оскорбленные неожиданной ее непочтительностью, раздвинула легкие деревянные оклеенные местами уже давно лопнувшей бумагой перегородки, впустила порыв свежего осеннею ветерка и живо принесла узкую и высокую в три го [Го – единица измерения жидкости в 0.18 литра] бутылочку священного напитка, столь уважаемого настоящими мужчинами.
– А поесть что принести?
– Лети, птичка, лети, нам вполне достаточно вон тех крошек печенья. Еда, она понапрасну занимает в животах место, предназначенное для напитка. Лети, птичка…
– Так вот, – продолжил Андо их разговор, – я утверждаю, что во всем случившемся виновен испанский миссионер Франсиско Ксавье [Франсиско Ксавье высадился в Кагосиме в 1549 году] высадившийся здесь во времена Тэммон [Годы правления императора Тэммон – 1532-1555] вселивший смуту в души народа проповедями веры в Эсу Киристо-сама и Санта Мария-сама.
Молодой самурай изумленно вытаращил глаза, – Так давно?
– Конечно. Все где-то берет начало и куда-то исчезает. А наши смутные времена начались триста лет назад и корни их проросли из зерен, брошенных на нашу землю всеми этими отвратительными рыжеволосыми чужеземцами.
Молодой самурай нетрезво покачал головой, – Что-то не верится мне, что из-за испанского миссионера, тем более триста лет назад, могло случиться то, что случилось…
– Древняя поговорка гласит, – назидательно поднял указательный палец Андо, – что крестьяне, как кунжутное семя, чем больше жмешь, тем больше получаешь. Так оно и было испокон веков, да вот сомнение в истинности религии предков, неуважение к нашим божкам-ками мало-помалу и сделали крестьян непослушными, дерзкими, и в конце концов обрушилось лавиной восстаний голытьбы, крушением сегуната и, наконец, поражением Сайго…
– Да откуда ты знаешь про этого Ксавье, не триста же тебе лет?
