«Да. Жаль, — думает Татьяна. — Очень жаль, а то вы все бы тут перестрелялись, и это было бы самое хорошее с вашей стороны. Бал в потерянной столице, бал в городе, где когда-то родилась «Варшавянка»! Бал, когда вся страна под пятой врага! Какой цинизм! Не-ет, дедушка Егоров с врагом за один стол не сядет, хоть убей: то советский человек!» — но произносит Татьяна совсем другое. Зная, что у нее красивые руки, она всплескивает ими перед лицом хозяина, восхищенно кричит:
— Боже мой! Боже мой! Как я рада, что вырвалась оттуда! Я ведь там не жила. Совсем не жила! Нет, нет! Вот она, жизнь, здесь! Отведите и посадите меня: у меня от танца и от радости кружится голова. — Пан Сташевский посадил ее за столик, и она снова восхищенно продолжала: — Когда мы подъезжали к Варшаве, я в полях увидела чарующие краски: полоски, полоски, полоски. Полоски ржи, полоски пшеницы, полоски ячменя! Сколько красок! Какие васильки! А там, в России, большие поля и все однообразно. А я художник!
Против нее сидел немец майор Бломберг. Он сидел на стуле, отодвинув его от столика, широко расставив ноги, упираясь руками в колени, и еле слышно постукивал о пол каблуком сапога.
— Ого! — сказал он. — Но большие поля — больше хлеба. Васильки кушать не будешь.
Татьяна разразилась хохотом:
— Да сколько? Сколько вам, майор, нужно хлеба?. Разве вы так много кушаете?
Майор сначала надулся, но, завороженный неподдельным хохотом Татьяны, ее сверкающими зубами, улыбкой, игривыми глазами, тоже засмеялся и почему-то прохрипел:
— Солдатам. Солдатам нужен хлеб. Я интендант.
— Фи, майор! Я приехала к вам веселиться, а вы о солдатах!
— Это верно, — согласился тот. — На солдата требуется дисциплина, а на таких женщин, как вы, дисциплины нет…
— Ой! Ой! Майор!
— Я хочу сказать: для красивых женщин все пути открыты, — поправился майор.
— Вот за это я вас могу полюбить, — и Татьяна, засмеявшись еще более заразительно, сама предложив майору руку, затопталась с ним в фокстроте.
А Вася не без тревоги подумал:
«Чорт возьми! А не по-настоящему ли она так восхищается всем?»
Во время танца Татьяна сообщила Бломбергу, что через несколько дней она и ее жених отправляются дальше — в Лодзь, а когда они сели за столик и Татьяна подозвала к себе Васю, майор вдруг сказал:
— Я имею отпуск. И готов сопровождать вас. Предлагаю для этой цели свою машину.
«Влопалась… доигралась!» — решил было Вася.
Но Татьяна вывернулась:
— Нет, майор, не лишайте меня радости: я хочу дышать воздухом подчиненной вам страны. Я хочу видеть все: людей, поля, леса, это чудесное небо. А на машине, что ж? Пролетишь — и все. Нам, художникам, надо даже ходить пешком.
— Тогда и я с вами, верхом, — вдруг брякнул Бломберг.
«Не выкрутилась!» — подумал Вася, а Татьяна еле заметно искривила верхнюю губу, ответила:
— Что ж, это будет очень любезно с вашей стороны… Но мы выедем не раньше, как через две недели: в Лодзь нужен пропуск, там ведь Германия.
«Ага! Отделалась!» — обрадованно подумал Вася.
— Пропуск? — воскликнул Бломберг и тихо добавил: — У меня есть друг, завтра утром у вас будет пропуск.
И вот они, имея при себе рекомендательное письмо от пана Сташевского, плетутся трусцой по асфальтированному шоссе Варшава — Лодзь.
Цокают копыта лошадей, неслышно катится коляска. По дороге редко-редко попадаются машины с военными. Большинство польской аристократии — в колясках.
Татьяна повернулась и, увидав, как за ними на коне скачет Бломберг, сказала:
— Туп, как камень. Пристал!
— Он может и не отстать, — не совсем любезно обронил Вася.
— Вы уже ревнуете, Вася? Вы, между прочим, очень плохо ревнуете: увлекаетесь разговорами с офицериками и забываете про меня. Я понимаю, вам все это очень надо. Но ведь я ваша невеста, и вы временами должны делать злые глаза.
— Не умею и не смогу, глядя на вас, делать злые глаза, Татьяна Яковлевна, — тепло ответил Вася.
— Учитесь. Давайте вот сейчас перед этим тупицей разыграем сцену. Ну! Отвернитесь от меня. Нахохлитесь. Вот так. А теперь громко прокричите мне то, что я вам скажу: «Что будет со мной, когда я стану вашим мужем? Если сейчас… я не хочу сказать — меняете, но-о-о!»
