— Ты жрать хочешь? Вот сейчас и пожрешь, — он что-то крикнул по-немецки.
В комнате появился солдат и поставил на стол чашку со щами, затем положил кусок хлеба и ложку. От щей валил пар, а главное — шел такой вкусный запах, что у Яни затряслись поджилки.
«Съем-ка я их! Хрен он меня за них купит!» — решил он и, схватив ложку правой рукой, а левой — кусок хлеба, обжигаясь, начал быстро хлебать щи.
Каратель наблюдал за ним, еле заметно улыбаясь, а переводчик все мрачнел и мрачнел. Но вот каратель протянул руку и потянул чашку со щами к себе, Яня вцепился в нее, в то же время думая:
«Играет, как с голодной кошкой! Ишь, ржет!»
— Найн. Найн. Кушайть, — перестав смеяться, успокаивающе произнес каратель.
А переводчик в сторону проговорил:
— Валяй, разыгрывай из себя дурака. Я этого почти убедил, что ты идиот, — и, повернувшись к карателю, заговорил на его языке, то и дело повторяя: — Идиот. Идиот.
Яня, съев щи, хлеб, даже собрав крошки и кинув их в рот, вдруг упал на пол и начал колотиться лбом, выкрикивая:
— Окаянные! Окаянные! На грех навели! А еще божеская власть!
Переводчик крикнул:
— Встать!
Яня приподнялся на колени и заплакал. Слезы ручьем лились из глаз, образуя белесые потоки на грязном, неумытом лице. И, плача, он выкрикивал:
— Обет дал: сорок верст проползти, сроду горячего не есть, особо мяса… а тут… а тут на грех навели вы меня, голодного! И бог… он вам задаст на том свете!
— Идиот, — разочарованно проговорил каратель и, подойдя к Яне, брезгливо, двумя пальцами схватив за ворот рубашки, дернул, затем подтолкнул к двери и что-то сказал солдатам. Те схватили Яню и поволокли.
«Опять, значит, в подвал!» — мелькнуло в мыслях Яни, но часовые на крыльце расступились, а каратель дал ему под зад пинка.
От пинка Яня слетел с лестницы и, стараясь не падать, топыря руки, как бы за что-то цепляясь, все-таки упал на пыльную дорогу, одновременно слыша, как крикнул переводчик: «Пошел к чортовой матери!» Он вскочил и зашагал, ожидая, что сейчас каратель выстрелит ему в спину. Вот сейчас, сию минуту разразится гром, и он, Яня, упадет на выстрел. Вот сейчас. Вот-вот. Еще секунда. По спине забегали мурашки… Но выстрела не было. До Яни докатился хохот. Завидя впереди себя хату, он невольно прибавил шагу. И тут, у хаты, не выдержал, обернулся: на крыльце, воткнув руки в бока, стоит и хохочет каратель, рядом с ним солдаты и бородатый переводчик. Яня часто закрестился, произнося:
— Дурак… Ежа бы тебе в глотку! — и, круто повернувшись, скрылся в переулке.
4
Генерала Громадина в Кремле встретили тепло. Его сначала ввели к Ворошилову. Ворошилов поднялся из-за стола, обнял, сказал:
— Кузьма Васильевич! Из комиссара госпиталя в партизанские герои попал. Ну, рад тебя видеть. Посидел бы, потолковал бы, да срочно еду на Урал — ковать резервы на Берлин.
— Уже на Берлин? А немцы под Орлом.
— Что, не веришь?
— Как не верить, товарищ маршал: еще в начале войны верил — будем в Берлине, — и Громадин, чтобы узнать, зачем его вызвали в Москву, оголяя крупные сахарные зубы, сказал: — Только я-то тут при чем?
— Как при чем? Партизаны твои находятся по ту сторону. Ну, все объяснит Уваров. Знаешь его?
— Каждый день из центрального штаба теребит меня. Тот?
— Тот самый. — Ворошилов позвонил, и вскоре появился Уваров.
Это был человек гигантского роста, что, видимо, стесняло его: он носил сапоги почти без каблуков, ходил намеренно сутулясь, а при разговоре с людьми всегда склонялся так, как склоняется взрослый, выслушивая малыша. У него были густые, золотистые, чуть с проседью великолепные усы: они вначале тянулись по линейке, затем чуть вскидывались и опускались пышными концами.
«Казачина! Донец!» — с восхищением решил Громадин.
А тот, не замечая постороннего человека, обратился к Ворошилову:
— Я вас слушаю, товарищ маршал.
— Познакомьтесь: Кузьма Васильевич Громадин.
Повернувшись так, что под ним заскрипел паркет, Уваров воскликнул:
— А-а-а! Вон кто прибыл. Наконец-то! Да мы с ним, товарищ маршал, знакомы… верно, по радио, — и не просто пожал, а с уважением потряс руку генерала.
— Ведите к себе и потолкуйте, — предложил Ворошилов.
