— На войне всему научился, товарищ генерал, — ответил Яня Резанов, еще не понимая, зачем его заставили надеть парашют.
— Это хорошо, что прыгал. Со мной полетишь, — и Громадин приказал командиру самолета: — Прощайтесь с гостями, начальник!
Провожающие вышли.
Самолет весь задрожал, как человек, промерзший на улице, затем качнулся туда-сюда, стукнулся о землю, и вдруг показалось, будто машина погрузилась в воду: слышен только гул моторов, да чувствовалось легкое покачивание.
— Вы ложитесь, — прокричал командир самолета. — Вот на эту кроватку. Меньше качать будет.
Громадин лег на подвесную кроватку.
— Убаюкивает, — сказал он, ни к кому не обращаясь.
10
Громадину было под шестьдесят, но он почему-то намеренно прибавлял себе годы, подчеркивая при этом, что два его сына, инженеры, работающие на Дальнем Востоке, — «тоже старики».
— Да и старуха моя лет десять тому назад в могилку сошла. Чего уж там! Через горку я перевалил, теперь под горку легче итти. — И внешне казалось, он даже рад, что идет «под горку», внутренне же нередко скорбел: хотелось жить, быть бодрым, но по утрам набухали мешки под глазами, ныло сердце; если когда-то он легко взбегал на пятый этаж, то теперь, спускаясь с пятого этажа, чувствовал, как ноги, утеряв гибкость, не просто подкашиваются, а подламываются. Иногда даже казалось, стоит только оступиться, как они треснут. Кроме того, измерителем физических сил являлся огромный ковер, разостланный в одной из комнат. Лет двадцать тому назад (Громадин как сейчас помнит) он купил его в комиссионном магазине на Арбате за сто восемьдесят два рубля. Ковер был настолько тяжел, что из магазина вынесли его два продавца и положили на таратайку извозчика. Но с таратайки Громадин сам взвалил ковер себе на плечи и один втащил на пятый этаж. Потом он каждый год вытаскивал ковер во двор, выбивал из него пыль… но постепенно стал отставать: чтобы вытряхнуть из него пыль, надо уже было приглашать дворника, а лет шесть-семь тому назад ковер окончательно «отбился от рук». Они вместе с дворником взялись за углы, чтобы стащить его вниз, и остановились: у обоих задрожали руки и ноги.
«Да. Старею», — горестно подумал тогда Громадин и, оставив в покое ковер, подошел к окну, посмотрел вдаль, на Воробьевы горы, решив: «Прочь из канцелярии… Отправляйся в первобытность».
Он все детство провел в Белоруссии, среди Пинских болот. Его дед, отец, братья занимались пушниной, дни и ночи проводили в лесах. В годы гражданской войны Громадин с частями Красной Армии дошел от Крыма до Дальнего Востока, партизанил там, а потом переправился в Москву и работал в военных учреждениях… Почувствовав, что старость основательно села ему на плечи, он демобилизовался и вскоре был избран председателем областного союза охотников. Утвердившись таким руководителем, он во время сезона неделями пропадал на болотах, озерах, в лесах и тут снова приучил себя спать в трескучие морозы под открытым небом, отыскивать путь по особым приметам, ходить без устали, маскироваться. В свободное же время много читал. Читал все, что попадалось под руку, вплоть до романа «Тайны мадридского двора». О таких книгах он со смешком говорил: «Ну и штука мне попалась… прямо как леденец!» К серьезным книгам относился священно: читал, перечитывал отдельные места, делал выписки, произнося: «Сколько разуму в этой книге: золотая жила, а не книга». И еще тайно писал о своем походе на Дальний Восток. Писал «под Максима Горького», даже название позаимствовал у него: «Мои университеты в годы гражданской войны».
Так Громадин Кузьма Васильевич и хотел было прожить до «гробовой доски».
Война все изменила…
Двадцать второго июня он явился к Ворошилову и сказал:
— Кости мои окрепли, глаза мои стали видеть лучше, сил я набрался, отдаю себя в ваше распоряжение.
С Ворошиловым Громадин был знаком в годы гражданской войны, затем иногда встречались на охоте под Москвой, и в этот час они вскоре от официального «вы» перешли на «ты».
— Возьми крупный госпиталь.
— Что я, врач, что ль?
— Комиссаром будешь. Руководить.
— Как руководить, когда дела не знаешь? Я умею только пластырь накладывать.
