В это утро богатый хлеботорговец Никита Захарович Фирсов проснулся не в духе. И было отчего. Уехавшие вчера монашки из челябинского женского монастыря выклянчили у жены две трубы самого тонкого холста, взяли без спроса у работника Проньки плетенные накрест ременные вожжи и не заплатили за недельный постой.
— Нахлебницы христовы! Тьфу, чтоб их холера взяла! — кряхтя, Никита вылез из-под одеяла и, почесав бок, подошел к зеркалу.
Со стекла на него глядело узкое, продолговатое лицо, беспокойные, острые глаза, тонкий хрящеватый нос, бледные поджатые губы, за которыми скрывался ряд мелких зубов.
Недоброй славой пользовался Никита, бывший маляр, у марамышских купцов.
— Боюсь я его… в базарные дни так и шмыгает возле возов с хлебом, — говорил в кругу своих близких друзей краснорядец Петраков. — «Езжайте, говорит, господа хохлы и храброе казачество, на мой двор. Платить, говорит, буду дороже на две копейки против прасолов! Весы у меня без обмана». Ну, и валит к нему народ. Улицы все запрудит хлебом, а у наших амбаров пусто.
— А намедни пришел в собор. Взял на двадцать копеек свечей, зажег перед святыми иконами, не успели, слышь ты, за здравие царствующего дома пропеть, как он дунет на свечки-то и огарки в карман, жила! — поддакнул мельник Широков.
— Да и сынки-то не лучше! Старший-то — Андрей — все графа Толстова под мышкой таскает. А младший, и не говори, бесшабашная головушка растет. Прошлый раз еду я по башкирской деревне. Гляжу: из ихней мечети народ вывалился, галдят. Оказывается, Сергей, сын Никиты, достал где-то пархатого поросенка и подбросил его к молельне. Ну, махометы, известно, свиней не любят — и взяли в колья эту нечисть. А Сергей вертится тут же на коне верхом и гогочет.
— А Дашка-то Видинеева с ума сходит по Сергею-то! Не успела по мужу сорокуст отслужить, а дела уже забросила: Сережка Фирсов на уме. Мельницу на Тоболе старому коршуну Никишке продает. Заимка — шестьсот десятин земли — без пригляда стоит. Лес у ней мужики воруют. Срамота! Покойный муж, царство ему небесное, капитал ей оставил огромный. Таперича Никишка-то Фирсов возле нее и вьется, за сына Сережку метит, мало своего богатства, к чужому подбирается, — заметил один из прасолов.
То, что говорили про сыновей Фирсова, было в известной доле правда.
Старший сын, Андрей, учился в инженерном училище в Петербурге. Это был крепко сложенный молодой человек, не по летам вдумчивый и серьезный, со светло-голубыми глазами, с мягкими чертами лица.
Второй сын, Сергей, годом моложе Андрея, являлся полной противоположностью брату. Порывистый, смелый, забияка и гармонист, он не боялся ходить по горянской слободке, парни которой были в постоянной вражде с городскими. Лицо младшего Фирсова можно бы назвать красивым, если бы его не портили густые, как у отца, сросшиеся у переносицы брови. Когда Сергей смеялся, они поднимались вверх, точно крылья хищной птицы. В его легкой, почти неслышной походке, гибкой фигуре чувствовались ловкость и сила, которой особенно гордился отец.
— В меня парень растет, в обиду себя не даст, — говорил он жене. — А из того книжника помощи ждать нечего: со скубентами да со ссыльными компанию водит.
— Каждому своя планида, — вздохнула Василиса Терентьевна.
— Достукается до острога, вот вся тут и планида! — отрезал отец.
— Женить бы надо. Может, образумится, — тихо сказала жена.
— Хватилась, матушка, — язвительно пропел Никита. — У него в Кочердыкской станице краля есть. То и гляди, поженятся и нас с тобой не спросят.
— Кто такая?
— Дочь казачьего фельдшера Степана Ростовцева. Учительница. — Супруги замолчали.
— Слава богу, у Сергея этой дури нет. — Заложив руки за спину, Никита зашагал по комнате. — На него вся надежда. Дело становится большое, а я старею…
— А как с Агнией? — напомнила жена про дочь.
— Что Агния? Кончит ученье — и нет девки дома, — ответил Фирсов и, приблизив лицо к жене, тихо сказал: — Примечаю я, что Дарья Петровна Видинеева…
Василиса вздохнула:
— Не ровня она ему. Ей, поди, лет под тридцать, а Сергей только в годы входит.
Никита подскочил, как ужаленный, зашипел:
