Допрос продолжался.
Какими-то путями Василиса Терентьевна узнала об аресте Агнии и явилась к Новгородцеву с просьбой о свидании с дочерью.
Женщин оставили вдвоем в светлом коридоре, напротив открытой двери кабинета.
— Ну, здравствуй, — с суровой лаской сказала старая женщина и погладила Агнию по волосам. — Видишь, где бог привел свидеться. — Прикосновение ласковой руки матери как бы напомнило далекие годы детства. Не выдержав, Агния заплакала.
— Мама, я виновата перед тобой, Андреем и родиной. Я преступница, мама… — вырвалось у ней.
Женщины, тесно прижавшись друг к другу, долго сидели молча, занятые своими мыслями. Первой нарушила молчание мать.
— Когда суд-то?
— Не знаю.
— Может, адвоката нанять?
— Нет, в моем деле адвокат не поможет, — ответила с горечью Агния. — Я — государственная преступница.
— Не пойму что-то, — Василиса Терентьевна насторожилась.
— Ну, как тебе объяснить… Я шла против Советской власти, вредила ей.
— Агния, бог с тобой, — старая женщина перекрестилась. — Да как же так? Идти против своей земли, народа? Слыхано ли? Вот что, ругать тебя не буду, — заговорила она твердо, — сама не маленькая. Приведет господь искупить вину — искупи без ропота, и мне от этого на душе легче станет. Умирать стану, благословение мое будет вечно с тобой.
— Мама, — Агния бросилась перед матерью на колени и, рыдая, закрыла лицо складками ее платья. Но вот она откинула голову и робко спросила: — Значит, ты меня прощаешь?
— Да, — сказала торжественно Василиса Терентьевна. — Перетерпевший до конца да спасется. — Василиса Терентьевна побрела к выходу.
За эти дни Андрей похудел, стал задумчив, тревожно искал в глазах товарищей намек на отчужденность и холодное равнодушие, которого он боялся: ведь это же была вторая его семья. С ней он связал свою судьбу в грозовой семнадцатый год и не мыслил жизнь вне ее рядов. Разве он виноват, что родился в семье купца? Что брат у него колчаковец, а сестра шпионка? Неужели все это будет висеть у него над головой как дамоклов меч?
Охватив виски, Андрей долго сидел неподвижно отдавшись горьким думам. К нему подошла Христина и, положив руку на его плечо, произнесла с теплотой:
— Не надо, родной, успокойся. Все будет хорошо.
Андрей осторожно снял ее руку с плеча.
— Меня страшит мысль, что люди не поймут, что могут подойти формально к моему делу и исключат из партии.
— Твой вопрос обсуждался в партийной организации?
— Вчера. Решили передать в контрольную комиссию. И там поручили его вести Шемету.
— Шемет сумеет разобраться в твоем деле.
— Придется ехать в Марамыш. Там меня знают. Взять справки у Русакова.
— Ну что ж, поедем в Марамыш, — спокойно отозвалась Христина. — Когда?
— Медлить нельзя.
— Что ж. Медлить не будем.
На другой же день Фирсовы были в Марамыше. Постояли в молчании у братской могилы и неторопливо стали подниматься вверх по улице. Андрей был задумчив. Вот и обрыв. С его высоты открывался чудесный вид на окраину. Внизу петляла речка, слева — село; вспомнился пикник.
…Снова я вижу тебя, моя милая,
В блеске осеннего дня…
Тогда пел Виктор Словцов. Нет его в живых. Замучена в застенках контрразведки Нина Дробышева… Это ведь она здесь, на обрыве, декламировала:
…Это смелый Буревестник гордо реет между молний
над ревущим гневно морем.
То кричит пророк победы:
— Пусть сильнее грянет буря!
Буря грянула, но Нина погибла. Где теперь Устюгов? Жив ли?
— О чем задумался? — спросила Христина.
— Вспомнил пикник у обрыва, друзей и тебя, мой друг, — слабо улыбнулся он.
— Но ведь тогда меня здесь не было?
— Ну и что же, в мыслях ты была со мной.
…Снова, как и прежде, все собрались у Русакова. На встречу друзей приехали Епифан и Ераска.
— А-а, бравый разведчик! — приветствовал старика Русаков. — Как живешь?
— Живу! Мимо гороха да девок не прохожу. О чем у вас речь-беседа? — усаживаясь на стул, спросил Ераска.
— Спорим, где живется лучше: в городе или деревне? — ответил с улыбкой Григорий Иванович. — Как твое мнение?
— Мое мнение одно: где хлеба край — там и под елью рай, а если хлеба ни куска — заберет и в горнице тоска.
